Страница 43 из 51
Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив:
— Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!..
Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской:
— Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах…
Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением:
— Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому — даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними…
Финкель ему сочувствует:
— Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку.
Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают:
— Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я — прозаик.
Глядит — никого не видит, погружаясь в глубины. Нескоро, без охоты, выныривает:
— Годы понадобятся, чтобы признал один из ненавистников, годы — чтобы другой, но их же много, очень много: не насладиться удачей. Вот бы так: вхожу в комнату — все улыбаются, выхожу — печалятся… Вы еще здесь?
— Здесь.
— Вам налево по моему замыслу. Налево — на самом деле направо, для занимательности рассказа.
Так оно и происходит. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад.
— Мы не заблудились?
Улыбается:
— Пока нет.
Узкий проулок меж каменных стен, где двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль:
— «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи.
Она продолжает:
— «…и на пути грешников не стоял…»
— Теперь ты.
Финкель завершает:
— «…и в собрании легкомысленных не сидел…»
— Проходите.
Идут дальше. Забираются в переплетения дворов-закоулков. Финкель спрашивает:
— Что я сказал? Тому, на входе?
— Первый псалом Давида. Самое начало.
— Я же его не знаю.
— Теперь знаешь.
Возле его подруги происходит невозможное, и к этому не приноровиться.
— «В собрании легкомысленных…» — улавливает Фолкнер-Хемингуэй, ерзая на приступочке. — Замечательно сказано! Чур, это мое…
Дверь распахнута.
Свет из нее.
На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть.
— Нам сюда.
Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Деревянные домики. Расписные лошадки. Коляски для кукол. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою, человечки для кувыркания на деревянных лестницах, сороконожки на крохотных колесиках. Из раскрашенных дощечек можно собрать жирафа, кенгуру, слона и крокодила. Деревянная люстра — многоцветной воздушной грушей — висит под потолком, в корзине разместились отважные деревянные воздухоплаватели.
Чисто.
Тесно.
Неспешно шелестит вентилятор.
Посреди магазина примостилась на стуле старая женщина, будто вырезана из бугристого ствола, обреченного на спил. Бусинки насыпаны в ее подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит.
Мужчина в дверях немолод. В глазах грусть без надежды на лучшие времена.
— Вот сидит старенькая мама моя. Не слышит уже, почти не видит. Запахов тоже не ощущает, всякая еда ей без вкуса. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ: нам достаточно.
Вынимает из коробки новые игрушки, выставляет в витрине. Зайца с барабаном из крашеного дерева. Мышонка с ксилофоном. Долгоносого мальчишку с трубой, которого помещает впереди всех.
Финкель шепчет:
— Он кто?
— Еврейский папа Карло.
— Почему так печален?
— От него ушел Пиноккио. Улетел за океан.
— Кто же сюда заходит? В нехоженое место?
— Никто.
— Куплю что-нибудь. Чтобы порадовать.
— Он не продаст.
— Почему?
— Хочет оставаться в печали.
Папа Карло подтверждает:
— Купить нельзя, но поиграть разрешается. Покататься на лошадке. Посидеть в домике.
— Мне в нем не поместиться. Не привести ли внучку?
— Привести можно, даже нужно, но вряд ли вы нас найдете.
Он вздыхает. Они вздыхают.
— Почему ночью открыто? — спрашивает Финкель.
— Потому и открыто. Закрывают магазин, чтобы не пришли после указанного часа, а к нам и так никто не придет. Возникает вопрос: как мы живем? Возникает ответ: так и живем. Если по правилам арифметики: плюс-минус, доход-расход, давно пора умереть. Но мы живы, нам с мамой хватает.
Он всплескивает руками. Они всплескивают.
— Раньше жили вместе, под одной крышей. За стол садились дедушки-бабушки, дети с внуками. Теперь изобрели филиппинок. Дедушки отдельно, внуки отдельно — филиппинки посредине.
Он огорчается. Они огорчаются.
— Сын родил ребеночка, внучку мою. Включаю компьютер, вижу ее на экране, говорю ласковые слова: виртуальный дедушка, виртуальная внучка. Мама спрашивает: «Она в ящике?» Нет, говорю, она за океаном. «А кто в ящике?..»
Деревянная клетка подвешена под потолком. На деревянной жердочке примостился попугай, как вырезанный из просоленного бруска, выкинутого волной на берег. Веко на глазу опавшее. Взгляд застывший. Профиль задубелый — римского патриция. Папа Карло рассказывает про него:
— Существо говорящее, возможно, мыслящее. Беседовал с мамой, делился впечатлениями, советы подавал, а потом замолчал. «Старая стала, — решила мама. — Ему без интереса. Со старухой какой разговор?» Повез к ветеринару. Деньги заплатил. Тот определил: редкая для птицы болезнь, одеревенение тела. Понес к мудрому старцу, про которого говорят, что он молится даже во сне, — рабби, что делать? Глаза ясные, лик светлый, руки конопатые, в рябинку, — думал, выгонит за дерзость, но он осмотрел попугая, сказал: «Мы с ним ровесники. К нашим годам и ты одеревенеешь».
Оглядывает их, достойны ли откровения. Приходит к выводу, что достойны, поэтому говорит:
— Вот история моя, — запиши, сочинитель, да послужит уроком твоим читателям, если таковые, конечно, окажутся.
— Там, за углом, Фолкнер-Хемингуэй. Расскажите ему.
— Он не по нашей части. — И продолжает: — Был я учителем в школе, учителем электротехники, которая начинается с правила: электрический ток — это направленное движение электронов. Школьники не переспрашивали: направленное так направленное, а я рассказывал на уроках и беспокоился, не попросят ли уточнить… И дождался.
Финкель вникает со старанием, стараясь не упустить подробности; папа Карло продолжает:
— Один из учеников, хиленький, никудышный, самый что ни есть неприметный, спросил: «Если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, он что же, этот электрон, тут же добежит до моей лампочки? И если дом на горе, квартира под крышей, провод скрученный-перекрученный: ему не помешают?» Видишь ли, говорю, в сети есть напряжение, разность потенциалов, электродвижущая сила, электромагнитные колебания, которые… которые… «Это я знаю, — согласился. — Но если щелкнуть выключателем за тысячи километров от турбины, электрон сразу прибежит ко мне, к Ави, даже к Алексу на другой улице?..» Ночами не спал, прогуливал уроки, чтобы не входить в тот класс, не видеть вопрошающих глаз, — лучше бы он издевался, поганец, так нет же, он просто желал знать, что такое электрический ток…
Старая мать шевелится на стуле. Он улыбается ей, она улыбается ему.
— Ушел из учителей, открыл магазин игрушек Katz & Со. Катц перед вами, а «Со» — моя мама. Она же Минтц, Швартц и Шультц.
Выходят на улицу. Папа Карло шагает следом:
— После того случая стал осторожничать, во всем сомневаться. Вам признаюсь, только вам…
Шепчет, озираясь, сообщает то, чего не услышать при свете дня: