Право выбора

— К чему тебе все плавательные движения? — говорил я иногда с упреком. — Ты и без всяких уверток и скидок очень талантлива. Зачем тратить силы на мышиную возню? Да этот критик Белецкий ногтя твоего не стоит! Это же настоящий Выжигин. А ты перед ним лебезишь, пытаешься его задобрить. Лиля, я люблю тебя. Я хочу тебя всю — все то, что ты раздаешь другим, растрачивая свое сердце и душу. Я все это хочу для себя, для себя одного!

Она раздражалась, но голос был холоден и ровен:

— Пожалуйста, не кричи. Позволь мне распоряжаться собой! А если я тебя не устраиваю, можешь проваливать, откуда пришел! Ангел выискался! Да ты что, слепой, что ли? Воображаешь, что написал талантливый роман? А на него ни одного отзыва! Три года на цыпочках вокруг тебя ходила, боялась спугнуть творческое настроение. В наш век атомной энергии и самопишущих ручек без обширных знакомств не проживешь. Эти безмозглые прилипалы делают погоду. Да будь ты хоть трижды гений, но если на твой роман нет ни одного отклика, то все так и помрут дураками и не узнают, что ты гений. Реклама — залог успеха торговли.

— Замолчи! В тебе не сохранилось ничего человеческого. Я не хочу быть деланным гением. Лучше с голоду сдохну, но не стану якшаться со всякой дрянью!

— Прошу не отзываться так о моих друзьях. Ты ничуть не лучше их. В тебе слишком много самомнения. Каштанка — талант!.. Они честно зарабатывают свой хлеб и не лезут в Стасовы и Белинские.

— Но есть же настоящие талантливые критики, вдумчивые, мыслящие, которые уже оценили тебя. Есть, наконец, зритель, твой лучший критик. А если на мою книжку не откликнулись, значит, я исписался, выпустил сырье, поступился своей совестью ради проклятых денег, которые мне совсем не нужны. Я презираю всех твоих мелкотравчатых друзей. Вот уйду, уеду куда-нибудь к черту на рога и напишу стоящую книжку.

— Можешь не откладывать этого намерения. Мы утомили друг друга. Я хочу жить так, как мне нравится, и не желаю выслушивать патетических выступлений непризнанных гениев.

— Но ведь все твои подруги, все до единой, ведут здоровый образ жизни! Они не прибегают ни к каким уловкам, а слава некоторых из них больше твоей. Зачем тебе надо так себя вести, словно ты влюблена в дюжину других мужчин? Зачем напускать это на себя?

— А ты за моих подруг не ручайся. Чужая душа — потемки.

С каждым годом подобные ссоры повторялись все чаще и чаще. Мы опротивели друг другу. Да и сам себе я изрядно опротивел. Будущее казалось бесперспективным. Я изжил себя в Москве и твердо решил уехать. Ничто больше не удерживало меня в столице. Все чаще и чаще я стал задумываться о смысле своего существования. Обивать пороги редакций и издательств казалось унизительным. Не хотелось превращаться в этакого литературного Расплюева.

В душе жила мечта о большой, настоящей книге. Я утратил интерес к славе, мне не нужны были высокие гонорары. Я думал, что человеку, по сути, нужно очень мало, если он не честолюбив и не тщеславен: крыша над головой, возможность работать в спокойной обстановке. Раньше за книги шли на костры и на плаху, к позорному столбу. Разве эти люди пеклись о славе и богатстве? Это были люди великой цели, глубокой убежденности. Их много и сейчас во всех уголках земного шара. Стендаль зашифровывал свои творения, Чернышевский томился в ссылке, Лев Толстой отрекся от своего класса. Бесстрашно звучал голос молодого Горького, ненавистью к социальному злу пропитана каждая строка раннего Маяковского. Как говорил Писарев: поэт — это или титан, потрясающий горы векового зла, или букашка, копающаяся в цветочной пыли…

Мне думалось, что они, эти великие носители света, — мои духовные отцы, а не те, кто сделал литературу источником дохода и легкой наживы, внес в нее дух бизнеса. Когда-нибудь общество очистится от шелухи, раскусит литературного мещанина, мизерность его духовного мирка.

Разрыв с Лилей давно назрел. Ее страсть к наживе, скороспелой славе, плохо скрытая алчность претили мне. Незначительный случай послужил предлогом для моего ухода. Однажды я вернулся домой раньше обычного. Открыл дверь своим ключом. Из комнаты выскочила Лиля. Она была в явном замешательстве. Увидев меня, растерянно пролепетала:

— Уходи! У меня гость… Потом все объясню.

Я отстранил ее и открыл дверь: на кушетке сидел, положив ногу на ногу, театральный критик Белецкий, пожилой, но красивый человек с седеющей шевелюрой. Я и раньше заставал их вдвоем. Я только что разругался с издателями и был взбудоражен. Нет, не ревность, а злость, слепая ярость овладела мной. С угрожающим видом остановился перед Белецким, сжал кулаки и прошипел:

— Убирайтесь, пока я вас не вышвырнул вон!

Он побледнел, поднялся, смерил меня ироническим взглядом и, не сказав ни слова, вышел.

— Как ты смеешь! Как ты смеешь! Несчастный ублюдок! Вон из моего дома! — кричала во весь голос Лиля. Вид ее был ужасен. Прекрасное лицо исказила гримаса. Губы нервно дрожали.

Я усмехнулся, пнул ногой дверь и лениво стал спускаться по лестнице. Больше к Лиле не заходил, оставив у нее все свое скромное имущество.

Последнее слово, таким образом, осталось за мной. И теперь она, переборов свою гордость, приехала на рудник. Я поверил в ее раскаяние, но сказал:

— Спасибо за участие.

— Спасибо — да или спасибо — нет?

— Спасибо нет! Мне пока нечего делать в Москве. Уезжать отсюда я не собираюсь. Ты напрасно проделала такой длинный путь. Можно же было написать, и я ответил бы то же самое. Мне кажется, что ты так ничего и не поняла. Напрасно ты воображаешь, что я уехал под впечатлением нашей размолвки, чтобы пережить свое горе в лесной глуши. Это, может быть, и романтично, но я более трезвый человек, чем это могло тебе показаться. Я уехал от самого себя. Если первое время меня еще как-то удерживала любовь к тебе, то после я понял, что любви нет. Я по-прежнему уважаю твой большой талант, охотно слушаю твои песни по радио, но вернуться к тебе не могу. Это было бы лицемерием.

— Ну хорошо. Тогда объясни: зачем весь этот маскарад? Ты человек не без дарования, даже больше того — талантливый. Тебе нужно писать, а ты, как я слышала, работаешь простым экскаваторщиком. Прости, но все как-то не укладывается ни в какие рамки, твои поступки просто бессмысленны. Ты губишь себя.

Я купила новый письменный стол — думала при этом о тебе. Он такой просторный и пахнет лаком и высушенным деревом. Я не верю, что все, что ты говоришь, серьезно. Обычное твое упрямство.

В конце концов, здравый ты человек? Мы так хорошо знаем друг друга, что я не поверю в твои кривляния.

Если ты решил добиваться успеха, то это возможно лишь в столице. Стоило тебе исчезнуть, как все твои друзья сразу же забыли о тебе, и даже никто ни разу не поинтересовался, куда ты делся.

— Следовательно, у меня не было настоящих друзей.

Среди осинок мелькнула тень. Я поднял голову: на тропинке стояла Настя Виноградова. На ней был все тот же желтый сарафан. Настя с любопытством следила за нами. По-видимому, она слышала большую часть разговора. Когда мы поравнялись, она с неприкрытым злорадством произнесла:

— Здравствуй, кавалер! А тебя-то твоя Катюша по всему руднику ищет. Меня послала. Разыщи, говорит, моего рыжего, очень нужен по семейному вопросу…

Это была явная ложь, выдумка от начала до конца. Так вот как Настя решила отомстить мне за свое унижение!

— Пошла вон, дура! — сказал я беззлобно.

Недобро сощурившись, Настя скрылась в осиннике.

Лиля поджала губы. Затем сказала приглушенным, странно вибрирующим голосом:

— Можешь дальше не разглагольствовать. Я все наконец поняла. В самом деле, мне не следовало тащиться так далеко. Можешь не провожать меня: обратную дорогу найду сама…

Она бросила на меня взгляд, полный собственного достоинства (сломленная было гордость возмутилась!), повернулась и медленно пошла по просеке. Я не стал догонять ее.

27

Как мне сообщили, Лиля остановилась в доме начальника рудника, у гостеприимной Ульяны Никифоровны. На всех заборах появились яркие печатные афиши с портретом столичной солистки Лили Огнивцевой (Лиля всегда придавала большое значение оформлению афиш).