Право выбора

— Уйдем отсюда. Здесь не место для объяснений.

Она молча надела шляпку, взяла зонтик, сумочку, и мы вышли. Скорее в силу привычки, чем осознанно, я взял ее под руку. Мы очутились на просеке, а потом углубились в лес.

— Вид твой ужасен. Как тебе не стыдно! — сказала она. — Что за глупая фантазия?..

— Откуда ты узнала, что я здесь? Из газеты?

— Фи! Ты же знаешь, что я читаю лишь те газеты, где есть отклики на мои выступления.

Да, она ничуть не изменилась… Все та же самовлюбленность, мелкая суетность. Все та же медленная, ласкающая рекламная улыбка.

— Все, дорогой мой, обстояло гораздо прозаичнее: я обратилась в ближайшее отделение милиции, и через двое суток мне дали справку.

В самом деле, все так просто!

— После твоего отъезда я многое переосмыслила, от многого освободилась, — продолжала она, чуть погрустнев, — в конце концов я поняла, что мне недостает тебя. Все показалось пошлым и бессмысленным. Знаю, ты обижен за флирт с Белецким. Но даю тебе честное слово, между нами ничего серьезного не было. Ты должен понять, что я не могла тогда запретить ему приходить к нам: ведь он все-таки театральный критик, а мне нужна реклама, иначе я не стала бы тем, что есть сейчас. Критики — подставные лошади не только литературы, но и нашего искусства. И, несмотря на все это, я все же прогнала его.

Я слушал молча, не перебивал. Пусть выговорится!

— Ты слишком прямолинеен, и мы часто не могли понять друг друга. Теперь я поняла, что сама виновата в этом. Мы начнем с тобой новую жизнь, тихую и скромную. Зарегистрируемся, чтобы все было как у людей…

Если бы ты знал, как я тосковала и проклинала себя! Пока ты был рядом, я даже не подозревала, как много значит для меня твоя ласка, твое внимание. А наши тихие вечера… Ты ушел, и я вскоре убедилась, что никому-никому не нужна… Пошлость, пошлость и мерзость… Я завидую своим подругам, которые повыходили замуж, обзавелись детьми. У них все так просто и прочно. А в моей жизни нет прочности. Слава и та эфемерна. Я вынуждена подлаживаться и к сонму критиков, и ко всем административным пролазам, мелким насекомым на теле театра. Это рабство, самое настоящее рабство. А я больше не хочу! Устала… Наверное, начинаю стареть… Мне ты просто необходим. Без тебя вся эта суета потеряла свою ценность. Для кого? Неужели только для удовлетворения своего тщеславия? Вначале думала: блеск, слава, известность, армия поклонников и обожателей… Но все оказалось таким мизерным… Завидую твоей независимости.

Я обещаю любить тебя так, как не любила никогда. Вот видишь, я первая поступилась своей гордостью и пришла к тебе: значит, ты важнее для меня, чем я для тебя. Мы можем завтра же уехать отсюда…

Мне стало жаль ее чисто человеческой жалостью. Гордость, слава, поклонники… Она готова все это принести в жертву. Да, между нами было многое. Самые сокровенные разговоры, жестокие споры. Я знал все родинки на ее теле. Мы жили как птицы небесные. Познакомились совершенно случайно на одном из ее концертов. Она так проникновенно пела в тот вечер! Стояла в струящемся белом платье, сжав руки; ее голос плыл по притихшему залу и уносил меня в незнаемые высоты, тревожил душу. Юная, красивая, очень талантливая, она могла покорить и не такого дикаря, каким я был в то время. Она только начинала входить в известность. Я смотрел на нее как на божество, я не верил, что мои сбивчивые, но горячие слова найдут отклик в ее сердце.

Она была возбуждена после удачного выступления: щеки пылали, глаза сияли беспокойным блеском. Выслушав меня, она сказала:

— Еще никто не говорил так прямо. Благодарю вас. Мое тщеславие удовлетворено…

Был еще один вечер. Мы шли по весенней Москве как старые знакомые. Сырой ветер качал еще оголенные ветви деревьев. Она уже знала все обо мне, пытливо расспрашивала о тайге, о наших сибирских далях. Сожалела, что никогда не бывала дальше Москвы.

— Зайдем ко мне, — пригласила она. Меня поразила скромная обстановка ее маленькой каморки: дешевые коврики яркого рисунка, простая мебель золотистого клена.

— Вот моя обитель, — сказала она. — Квартиру все обещают дать. Третий год на очереди.

Здесь уже начиналась проза жизни. Мне-то думалось, что она обитает в чертогах! Сам я жил за городом на частной квартире, хотя уже выпустил в свет книгу.

— Если не дадут на будущий год, возьму выйду за престарелого генерала и сразу получу и квартиру, и дачу, и «Победу» в придачу! — рассмеялась она. — Еще мудрец Сенека говаривал: я презираю богатство, но предпочитаю его бедности.

Квартиру ей дали гораздо раньше, и я после некоторых колебаний переселился к ней. Хорошие комнаты со стенами, облицованными красивыми панелями. Появились зеркала, дорогая мебель, настоящие ковры. Так мы и жили: ни муж, ни жена. Я настаивал на браке, она смеялась в ответ.

— Ну, а если мы в конце концов не сойдемся характерами? Чего тебе недостает? Обязательно надевать на себя какие-то путы! Муж — это слишком пресно. Потом — дети, пеленки. И прощай мечты о большой славе! Я хочу взять от жизни все и не стремлюсь к тихой пристани.

Постепенно мы привыкли друг к другу. Я понял, что Лиля просто женщина и требовать от нее каких-то особых качеств смешно. Раз ей нравится так, пусть будет так. Я любил проводить с ней свободные вечера, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты о будущем. Я не сказал бы, что она была испорченной. Нет! Это была своеобразная натура. У нее были свои мечты, свои идеалы. Она, например, сокрушалась, что у нас не ставят «Джиоконду». С подъемом исполняла Шемаханскую царицу из «Золотого петушка». У нее был довольно разнообразный репертуар: Лейла, Лакмэ, вальсы из «Семирамиды». Нравилась ей роль Оксаны в «Черевичках», пела она Розину в «Севильском цирюльнике». Всего не упомнишь и не перечислишь. Больше всего любили ее за русские народные песни.

Но Лиля стремилась всеми силами, по ее выражению, «обеспечить тыл», то есть скорее прославиться, разбогатеть, утвердить себя. Талантливая от природы, она не верила в свой талант, и, хотя ее известность росла изо дня в день, она заискивала перед администрацией театров, перед театральными критиками, устраивала в ресторанах званые обеды, позволяла в открытую за собой ухаживать.

Меня поражала ее энергия: ее хватало на все — она могла неделями выстаивать в очередях за гарнитурами, сервизами, книжными шкафами, холодильниками, телевизорами. Доставала красивые безделушки, редкие книги (хотя никогда не читала их!), пропадала у модных портных, добывала через знакомых какие-то необыкновенные туфли, заграничные кофты, всеми силами стремилась украсить свой быт. Оказывается, утиное перо — лучшая вещь для набивки подушек. Сидя на них, вы словно парите в воздухе. А я-то не знал… И тут же администраторы, театральные критики, званые обеды… И я был вовлечен во всю эту суматоху, бегал, выстаивал, доставал. Правда, иногда Лиля падала на кушетку в полном изнеможении. Я бывал с ней везде, наблюдал, старался понять поведение всех знакомых. Живая, неутомимая, блестящая Лиля всегда была душой веселящегося общества. Это было общество Лили, где я всегда невыразимо страдал и скучал, чувствовал себя неуклюжим, неловким и лишним. Все они были остроумны, легки в обращении, умели ухаживать, говорить изысканные комплименты, играли в теннис, гольф и еще в какие-то неведомые игры. Черт бы их побрал! Они дурачили меня как последнего простака, вежливо, но зло высмеивали, дружески похлопывали по плечу и тут же говорили гадости, потешались над моими старомодными, на их взгляд, привычками. Иногда эта банда делала набеги на нашу квартиру. Я закрывался в комнате, а они веселились. Приходила Лиля и говорила, ласкаясь: «Я хочу поехать сегодня потанцевать. Хорошо бы, если бы ты не работал так много над своим романом! Надеюсь, ты не станешь возражать?»

И я не возражал, но после ее ухода долго не мог усесться за работу. Ей нужны были поклонники, обожатели, она забавлялась, пыталась «перевоспитать» меня «в современном духе», а я не мог принять такого образа жизни и замыкался все больше и больше, старался не принимать близко к сердцу все выходки Лили и ее друзей, но все глубинное во мне протестовало против житейской «философии» моей подруги.