Страница 21 из 41
НЕЖНОСМО…
Александру Штейнбергу
«Утомленное солнце нежносмо… нежносмо… нежносмо… …Нежно с морем прощалось…» Режь на сто антрекотов Мою плоть — никогда Не забыть, как пластинка Заплеталась, вращалась… Нету тех оборотов — Ничего. Не беда. Мы ушли так далеко, мы ушли так далеко От холодного моря, от девятого «А». Но прислушайся — снова Нас везут в Териоки, И от этой тревоги вкруг идет голова. Без тоски, без печали на куски размечали Нашу жизнь и границы Выставляли столбы. То, что было вначале без тоски, без печали… Ничего, доберемся, Это без похвальбы. И холодное море, пионерские пляжи, Пионерские пляжи, крик сигнальной трубы… Сколько лжи, сколько блажи, Все вернется и даже, даже наши пропажи, Даже наши труды. И когда нежно с морем утомленное солнце С морем нежным откроет нам заветный секрет, И когда нам помашут териокские сосны, Мы поймем и увидим, и увидим, что нет. Больше не было солнца, больше не было моря — Все осталось как было только там — навсегда. Териокские сосны нам кивнут возле мола, И погаснет картина — ничего, не беда. Утомленное солнце… нежносмо… выйдет снова, Мы узнаем друг друга на линейке в саду. Будет снова красиво, будет снова сурово… Утомленное солнце в сорок пятом году.ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ну, чего тебе еще от меня надо? Почему до сих пор долетает прохлада этих улиц сырых, прокисших каналов, подворотен, пакгаузов, арсеналов? Вот пойду я опять, как ходил ежедневно, поглядеть, погулять за спиной Крузенштерна… …………………………………………………… …и вернусь через мост и дойду до Мариинки, где горят фонари до утра по старинке. За Никольский собор загляну я украдкой, там студент прикрепляет топор за подкладкой. Вот и Крюков канал, и дворы на Фонтанке, где когда-то гонял я консервные банки, что мячи заменили нам в году сорок пятом… Как меня заманили к этим водам проклятым? Что мне в этом пейзаже у державинской двери? Здесь при Осе и Саше в петроградском размере, под унылый трехсложник некрасовской музы мы держали треножник и не знали обузы. Мы прощались «до завтра», хорохорясь, цыганя, — а простились от Автова до Мичигана. Виден или не виден с чужедальней платформы сей ампир грязно-желтый, европеец притворный, этот Дельвиг молочный, и Жуковский румяный, и кудрявый бессрочный этот росчерк буланый, вороной и гнедой, как табун на бумаге, и над гневной Невой адмиральские флаги?ПРЕОБРАЖЕНСКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ
Под черным лабрадором лежат мой дед и бабка, средь охтенских суглинков, у будки сторожей. Цветник их отбортован и утрамбован гладко, поскольку я здесь не был сто лет — и он ничей. В свой срок переселились с безумной Украины они, прельстившись нэпом, кроить и торговать, под петроградским небом купили половину двухкомнатной квартиры и стали проживать. Гремит машинка «зингер», Зиновьев пишет письма, мой дед торгует платьем в Апраксиной ряду и, словно по старинке, пирожные в корзинке приносит по субботам, с налогами в ладу. А жизнь идет торопко — от бани до газеты, от корюшки весенней до елочных шаров. Лети, лети, вагончик, в коммуне остановка, футболка да винтовка — и пионер готов. И все это отрада — встают, поют заводы, и дед в большой артели народу тапки шьет, а ну, еще полгода, ну, крайний срок — два года — и все у нас наденут бостон и шевиот. Но в темном коридоре, в пустынном дортуаре сжимает Николаев московский револьвер, и Киров на подходе, и ГПУ в угаре, и пишет Немезида графу «СССР». А дед и бабка рады — начальство шьет наряды, приносит сыр и шпроты, ликер «Абрикотин», границы на запоре, и начеку отряды, и есть кинотеатры для звуковых картин. А дальше все как надо — обида и блокада, и деда перевозят по Ладоге зимой, и даже Немезида ни в чем не виновата, она лишь секретарша. О боже, боже мой! Теперь в глубоком царстве они живут, как могут, Зиновьев, Николаев, Сосо и лысый дед. И кто кого под ноготь, и кто кого за локоть — об этом знает только подземный ленсовет. А я стою и плачу. Что знаю, что я значу? Великая судьбина, холодная земля! Все быть могло иначе, но не было иначе, за все ответят тени, забвенье шевеля.