Избранное

КАРАНТИН

В том году шестидесятом вез меня нечистый поезд через глину и долину, через Волгу и Урал, пахло потом, самосадом, и наматывалась повесть. Я еще был молод, то есть, жить еще не начинал. Но уже сошел в Ташкенте, огляделся на перроне, и ко мне явился среднеазиатский мой собрат, он, пророк и археолог, так сказал мне: «Шуток кроме, новичкам везет, и, может, мы с тобой откроем клад». Побывал я в Самарканде.                                           Там, где Гур-Эмир сверкает голубыми изразцами, как холодное стекло. Оказался в карантине. Так бывает, так бывает! Доложу вам: «Это время незаметно утекло». В этих дореволюционных номерах, где коридоры переламывались трижды и четырежды подчас, где ни разу не давали нам обедов порционных, где валялись помидоры, проживал я, изловчась тратить два рубля — не больше — на еду, затем, что деньги были мне нужны и дальше, в Фергане и в Бухаре, и случалось — и должно быть, это первое паденье — подбирал я сухофрукты на базаре в октябре. Отмывал я их под краном, после баловался чаем, но не очень интересно чай вприглядку попивать. И тогда я постучался, ибо в номерочке крайнем проживали две девицы — демонизм и благодать. Та, что демон, просто Нина, та, что ангел — Ангелина Чай кипел у них на плитке и сушилось бельецо, две недели карантина, и душевная картина — Ангелина или Нина прямо вам глядят в лицо. О, брюнетка и блондинка, зоотехник и ботаник, и одна из Ленинграда, а другая — Кострома. Сигаретка, свитерочек, миловидная бандитка, а другая-то, что надо, — так сказала мне сама. Как я понимал обеих, — и прожженные солями эти сильные ладошки пожимал и целовал, изводил остатки денег на букеты и ночами выпивал под радиолу и немного танцевал. Нина или Ангелина? Ангелина или Нина? Черно-белая забота, бледно-черная любовь! Та головку наклонила, эта высшего полета — Нина или Ангелина? Ангелина! Стынет кровь. Я любил вас, я люблю вас, больше никогда не видел, пролетели две недели, и сложился чемодан. Но моя тоска бессмертна. Я любил вас в самом деле, я не знал, что сеть пространства прохудилась по краям. Вот и мы уплыли тоже! Ни в одном отеле мира, ни в гостинице районной, ни в Монако в казино я не встречу вас, не встречу. Этого не будет больше! Что-то будет, жду я знака. Но пока мне все равно.

В ДИКИХ ЛЕСАХ ПИЦУНДЫ

И тогда разбойникам пришлось спрятаться в диких лесах Пицунды…

(Из записок Дюма-отца) Под новогодний перезвон Мне снится бледно-синий сон Про дикие леса Пицунды. Здесь побывал Дюма-отец, Настиг злодеев, наконец, Но мы с тобой не так преступны. Пойдем, дружок, поговорим, И нам безумный караим Продаст вина на шесть копеек. Ну, что там Лондон и Милан, Где ты транжирила карман Среди всесветных неумеек? Послушай, лучшая вдова, Все справедливые слова Про полновесную Венеру. Тебя и силой не свалить, Но хочется тебя любить И перенять твою манеру. Бушует черноморский вал, Лютует мировой аврал От Жмеринки до старых Бруксов, Но ты крепка, стальная плоть, Прикрой меня сегодня хоть, Покуда масло тлеет в буксах. Прожектор на твоем лице, И все находится в конце… Укроемся в лесах Пицунды! Затеем плутовской роман, Запрячем в чаще шарабан И будем, в общем, неподсудны. Как пахнут амбра и «Шанель», Когда выходишь на панель, Авантюристка и беглянка, Целую локоть твой крутой, Дышу твоею красотой И смазкою родного танка. О, не сердись! Я прикипел, Но знаю наш водораздел И то, что я тебе не нужен. И, впрочем, слышишь этот звон? Звонят в Литфонде, кончен сон, Пойдем-ка на убогий ужин.

«В провинциальном городе чужом…»

В провинциальном городе чужом, Когда сидишь и куришь над рекою, Прислушайся и погляди кругом — Твоя печаль окупится с лихвою. Доносятся гудки и голоса, Собачий лай, напевы танцплощадки. Не умирай. Доступны небеса Без этого. И голова в порядке.

«Посреди медуницы и мака…»

Посреди медуницы и мака и в краю голубого вьюнка наконец-то дождался я знака, принесенного издалека. Пролетел, накренясь, надо мною норд-норд-вест, планерист и посол, рассказал мне, что стало с тобою, и потом на посадку пошел. Кто-то вышел из темной кабины и сорвал шлемофон на ходу, — значит, нынче твои именины, и опять мы, как прежде, в ладу. Я спустился в забытый розарий с холодевших альпийских полей и цветок, заскорузлый, лежалый, вдел в петлицу кожанки своей. Ты им будешь — но через четыре или три воплощенья на свет; но пока, при тебе, в этом мире ни пощады, ни выбора нет. И небес обгорелая синька, безнадежный космический зной — черный взор твоего фотоснимка, проступающий в бездне ночной! Не гляди! Мне и так одиноко, мне бесслезные веки свело, разреши мне вернуться с востока под твое ледяное крыло.