Избранное

«О, мой демон с лазоревым бантом…»

Печальная доля — так сложно, Так трудно и празднично жить, И стать достояньем доцента, И критиков новых плодить… А. Блок О, мой демон с лазоревым бантом, жил ты вольно, но трудно почил. Долго был ты моим консультантом и серьезно меня обучил. Но профессор Замойский-Демидов рассказал нам подробно о том, что подкрасил ты комплекс эдипов материнским больным молоком. Как ты гнал лихача пожилого белой ночью, над Невкой летя. Как безумного, полуживого Люба с Борей любили тебя. Как рыдал ты в мятеж ошалелый, возведенный, что храм на крови, как носил ты сюртук порыжелый и снега разгребал на пари. И пока тебя не закопали, все играл ты заглавную роль, — точно черную розу в бокале, принимал за судьбу алкоголь. О, любовник из жгучих и лживых, ты со мною, покуда живу, в кабаках, в переулках, в извивах, в электрическом сне наяву.

«Рынок Андреевский, сквер и собор…»

Рынок Андреевский, сквер и собор, А за домами Дымный закат разливает кагор Над островами. Ярче малины слащавая муть, Мало осталось. Я бы хотел до конца протянуть, Что бы ни сталось. Жил я когда-то на той стороне, возле Фонтанки. Падал, вставал, повисал на ремне автоболтанки. А спохватился — чужая мигрень, Тушь на подушке. Что я запомнил в последний свой день В той комнатушке? Стол, да бокал, да зеленое бра под занавеской. Вот я и вышел в четыре утра Прямо на Невский. Вот и прошел с чемоданом квартал До паровоза. Все озирался и слезы глотал — Бедная проза.

ИЗ СТАРОГО СОННИКА

Я еще приеду в этот тесный город, где от Колизея до Адмиралтейства два всего шага; где зимой и летом над Святой Софией и в Замоскворечье теплая пурга. Где с пропиской вечной вас встречают чаем и дают горбушку пирога. Там-то на бульваре, около читальни, сяду на скамейку, стану ждать тебя. И закат на город наведет прожектор окна и витрины ослепя. И тогда в песочнице за кустом жасмина запоет дитя. В розовом и винном и вишневом свете, променад свершая, всяк помедлит чуть. И тогда, прислушиваясь к детскому напеву, я пойму, что все уже тут как тут. Только ты, конечно, опоздаешь — это верная примета — на пятнадцать                                     или двадцать пять минут. Вот и отключается лампа дуговая, сходит свет последний на моем лице. Около фонтана ждет тебя другая темная фигурка в старом пальтеце. Если тебя нету и на этом свете — значит, все напрасно. И напрасно плачет за кустом жасмина мальчик об отце.

«Второпях, второпях…»

Жизнь, кажется, висит на волоске.

А. Ахматова Второпях, второпях — уходила невнятно и грубо, — постояла в дверях и цедила сквозь сжатые зубы два-три слова. Я так их пытался понять и не понял… Подошел, потоптался, взял за руку, все-таки обнял: — Ну, прощай… — Ну, прости… — Навсегда? — Знаешь сам, не иначе. — Подожди. — Отпусти. — Будь здорова. Желаю удачи. Подними воротник. — Не твоя эта больше забота. …Этих плеч подкладных и пальто из того коверкота не видел сто лет и теперь никогда не увижу. — Что ты шепчешь «в столе»? Что в столе? Мне не слышно, поближе подойди. А? Но это пустяк, фанфаронство, бирюльки. — Что поделать? Пусть так! — Я пойду постою в переулке. Посмотрю, как смешаешься с темной осенней толпою. Что ты маешься? Что ты? Не плачь, я не стою этих слез. Просто ты — моя жизнь, а не женщина, что иногда называют этим именем…

ПЕРЕД ОТПЛЫТИЕМ

В самом дальнем отростке Средиземноморья, в грязном баре среди чужого застолья, за два года до собственного полувека невозможно изображать полубога, потому что не вышло из тебя человека. Разве ты думал когда-нибудь про сорок восемь и про то, что вот-вот закрывать базарчик? Разве флот, подплывающий к Сиракузам, не поджег архимедов приветливый зайчик? Вот как раз, направляющийся к Батуму, белый лайнер концы отдает вместе со мною. Я попробую обойти фортуну и пристроиться за ее спиною. В этом тихом краю есть свои интересы: свет холодный, что северное сиянье; как известный в белые деньки повеса, здесь приму я тяжелой руки касанье. И блондинка в розовом, ободряя взглядом, проходя мимо столика, приглашает на дом, и вполне соглашается с таким раскладом.