Страница 38 из 41
- Не могу ответить тебе аналогично. Постельные радости мне совсем незнакомы. Видишь ли, я пока невинна, как агнец божий. Увы, до сих пор девственна. Чище новой простыни.
Он остолбенел. Он в полном смысле слова остолбенел. Ему понадобилось время осознать и нетвёрдо спросить:
- А... а... Петро?
- Петро? Хм, знаешь, друг мой, - она тщилась по возможности точнее скопировать его издевательскую манеру, - можно не только в одной палатке спать, но и на одной кровати, под одним одеялом и при этом, как ты изволил выразиться, не трахаться. У наших с тобой друзей, у тебя, кстати, тоже, замечательно грязное воображение. И богатая фантазия. Вы отчего-то сами решили, что у меня с кем и когда было, а чего не было. Руки тянули. Вам по рукам дашь, вы тогда грязью обливаете. Что Казимирыч твой, что Шурик тот же. Шурик, между прочим, уверял меня, что я от тебя штук пять абортов сделала. Эх, вы. Друзья, называется, использовали, унижали и презирали.
Повисла тишина. За окном прогрохотала электричка, подчеркнув звонкую тишину. Славка, уткнув лицо в ладони, переваривал информацию. Долго переваривал. Сдавленно проговорил:
- Не простила. Понимаю. Трудно простить. Тебе не верили, теперь ты не веришь. Не хочешь или не можешь?
- Не могу.
- Спросить можно?
- Спрашивай.
- Получается, ты себя бережёшь. Для кого?
- Раньше берегла для того, единственного. Но он меня не дождался, не захотел. Теперь берегу для будущего мужа. И решение менять не собираюсь. Я ведь пошлая мещанка, мне положено под венец чистой идти.
Она сказала гораздо больше, чем изначально собиралась. Зачем, ну, зачем он спросил про Шурика? Его уверенность в том, что она прошла огни и воды, выбила Машу из равновесия. Ей захотелось ударить его так же больно, как он ударил её. Не рассчитала. Разрушила дорогу, по которой они могли прийти друг к другу. Что ж, и к лучшему. Жить на склоне действующего вулкана, наблюдая за поисками Славкой той, единственной - не самый увлекательный вариант.
Славка поднялся, мрачнее грозовой тучи, пошёл в прихожую, зажав в кулак так и не прочитанное письмо Татьяны. Почти "Евгений Онегин". Письмо Татьяны. Интересно, что она ему в письме наваяла? Маша отправилась следом, проводить. Открыла дверь. На пороге он задержался. Её пасмурный день. Погладил её щёку. На короткое мгновение ладонь его замерла, коснувшись Машиных губ.
- Прости меня, Маня моя. Я подлец, я тебя не стою. Я уже тебе жизнь испортил. Больше не буду. Отпускаю, лети свободно, ищи своё счастье. Но обещай кое-что.
- Что? - она едва удерживала себя, чтобы не повиснуть у него на шее с жалобным всхлипом "не уходи".
- Ты позовёшь меня, когда будет трудно, когда потребуется моя помощь, ладно?
- Хорошо, обещаю.
Он повернулся, пошёл. У лестницы оглянулся, сказал грустно и серьёзно:
- А я разучился читать твои мысли, представляешь? Ужас просто.
И исчез из её дней надолго. Она позвала его один лишь раз. Не по своей воле. На неё дружно насела большая родня. Матушка случайно проболталась своей двоюродной сестре, что у Маши один знакомый освобождённым комсомольским секретарём известного института работает. А у той случайно сын, по замашкам типичный недоросль, собирался поступать в тот самый институт. Шансов у него практически не имелось. Отправлять недоросля в армию родители не спешили. На Машу накинулись скопом. Она сопротивлялась. Не хотела унижать ни Славку, ни себя шкурной просьбой. Когда мать упала перед ней на колени, - умоляю, позвони, иначе мне никогда не простят, - Маша сдалась. Позвонила Славке.
Он приехал на следующий день. Муж задержался на работе, и у Маши со Славкой оставалось немного времени побыть вдвоём. Они его бездарно потратили. Опять лето, опять жара. Она кормила его окрошкой, от второго Славка отказался. Он рассказывал про отпуск, проведённый на одном из волжских островов. Закрытое номенклатурное мужское общество, куда ему несколько лет кряду удавалось пропихивать Шурика и Болека с Казимирычем. Лёлек после смерти отца ударился в религию, оказался у сектантов. Пытались его отбить, не получилось. Ну да, ладно, дело прошлое. Так, значит, остров. Погода чунга-чанговская. Рыбалка сумасшедшая. Вот такенные осетры, зря не веришь. Чёрная икра мисками, как в фильме "Белое солнце пустыни". Щей и чёрного хлеба, разумеется, нет, потому что кто же пустит туда женщин? Она в ответ, задетая его номенклатурным барством, рассказала про отдых с мужем в Крыму, в предгорьях, в лагере от знаменитого ФИАНа. Палатки, ночные спевки под гитару, лазание по горам, и как её учили стоять на "доске" с парусом, на виндсерфинге, а у неё ничего не получалось. В синем, незнакомом ему халатике, загоревшая и похудевшая, неуловимо изменившаяся, - видимо, от не слишком обеспеченной жизни, - она не отходила от балконной двери, держала безопасную дистанцию, точно в случае опасности мотыльком могла вылететь через открытый балкон. Смотрела на хлебавшего окрошку Славку и замечала, что он тоже неуловимо изменился. Немножечко более хвастлив, чем раньше, немножечко более вальяжен. Слушал её снисходительно. И снисходительно заметил:
- У меня такое впечатление, что ты не взрослая замужняя женщин, а девчонка пятнадцати лет.
Она обиделась, лишь много позже сообразив, - это он сделал ей комплимент в свойственной ему неповторимой манере. На её обиду Славка среагировал остро:
- Нет, я ошибся, тебе не пятнадцать, тебе всего пять лет.
Пришёл муж. Она познакомила их. Мужа кормила окрошкой, и Славка попросил вторую порцию. Мужчины ели, обмениваясь осторожными, прощупывающими фразами. Но ей казалось, они настороженно принюхиваются. Видела, как у обоих подрагивают, раздуваются ноздри. Два самца перед схваткой за самку. Это зрелище шокировало её. Она поспешила встрять, начала объяснять суть вопроса, требующего немедленного решения, Славкиной срочной помощи. Пошла провожать его до станции. У него тогда не было персональной машины, по рангу не полагалось.
Всю дорогу он язвил, говорил ей чудовищные гадости. Она терпела. Не из-за троюродного брата. Она кишками ощущала, насколько ему больно было видеть её бедную и счастливую жизнь, спокойную, надёжную. Ему худо стало при знакомстве с её мужем, про которого Татьяна сказала: "Машка, во!" У самого Славки пока не было той, единственной. Не отыскал. И, как говорил в своё время Казимирыч, он опять находился в состоянии активного поиска. Плохое вышло свидание. Обратный путь от станции до дома Маша ревела, укладывая в памяти эпизод, произошедший возле моста. Они подошли к кирпичному барьеру, отделяющему пешеходную зону от насыпи и железнодорожных путей, и разом остановились. Помолчали с минуту.
- Никогда не забуду, - тихо произнесла Маша. Сказала для себя, не для него.
- Забудь, - беспечно посоветовал он. - Не было ничего, приснилось.
- Не могу, - твёрдо отказалась она. - Было. Я не хочу открещиваться от того прекрасного, что когда-то у нас с тобой было.
- Тогда помни. Слышишь, Мань, помни, - он, переменившись в лице, железными пальцами сжал ей плечи, смотрел в глаза прямо и честно, как никогда раньше. - Всё помни. И Царицыно, и Грачёвку, и набережную, и сегодняшний день. До самого последнего вздоха помни. И вальс наш с тобой единственный...
- А я помню. Знаешь, подо что мы его танцевали?
- Я-то не забыл. А ты?
Она негромко напела:
В небе колышется дождь золотой,
Ветры летят по равнинам бессонным...
Он обнял её и сделал несколько круговых движений. Крохотный тур вальса.
- На дне рождения у Казимирыча.
- Да, мне Серёжка тогда скандал учинил, что я к его брату пристаю, у жены отбиваю.
- А ты не приставала? - он остановился, не отпуская Машу, терпеливо ждал ответа.
- Меня Лиля сама подбила. Это она решила тебя спровоцировать. Настояла, чтоб я её мужа не меньше трёх раз пригласила на танец. А говорят, женской солидарности не бывает.