Страница 41 из 41
Справа, во втором ряду. Изначально задача виделась простой. На деле обернулась сущим кошмаром. Расчищены были только центральные дорожки, асфальтированные. Между могил лежал снег. Сплошными рядами шли надгробные памятники, без привычных с детства высоких оград. Ряды существовали по принципу "бутерброда". Маша облазила целый сектор, промочив ноги. Замшевые тёплые ботиночки, шерстяные колготки, брюки аж до колен - всё вымочила насквозь. Первым её желанием было, вернувшись домой, найти Шурика, схватить за грудки, трясти до посинения и орать: "Что ты имел в виду, когда писал о втором ряде?" Второе желание, не столь утопическое, она осуществила. Сделала новый круг по уже осмотренному сектору. Щурясь, поскольку зрение с недавних пор начало скотски подводить её, вчитывалась в надписи на надгробиях. Закревский, Закревский... Где же Славка? Почему она не может найти его могилу? Пропустила, не разглядела? Её уже познабливало. Она передохнула, выбравшись на сухое место. Сделала третий круг, несколько больший. Приметила, что захоронения расположены по годам почти строго последовательно. Начала выискивать на плитах дату - 2006 год. И снова не нашла.
Отчаяние охватило её. Вернигора, урод несчастный, тупица непроходимая. Не мог напрячься, по-человечески объяснить. Четверть века назад она бы сказала про Шурика - дурак и не лечится. Сейчас повзрослела немного, опыта прибавилось. Не такой уж Шурик дурак. Либо поторопился отделаться от надоедливой тени из прошлого, либо поленился, либо специально её запутал. Мог и неправильно координаты дать. Мог? Учитывая его прежние интриганские замашки, вполне. Маша предпочла исходить из предположения о неистребимой лени Шурика и тупости его в отдельных вопросах. Идея о тайном злом умысле её напрягала. Нельзя категорично судить, не имея веских доказательств. Но что же теперь делать?
Она таскалась между могил по щиколотку в снегу. Роскошная, почти чёрная в своей бархатной бордовости роза замерзала с каждой минутой всё больше, теряли упругость лепестки, обвисали листья. Маша, изрядно промокшая, и сама быстро замерзала. Постукивала зубами. Руки начали трястись. В сумочке у ней лежала маленькая бутылочка коньяку, томик Пушкина с "Евгением Онегиным". Она предполагала оставить на могиле одну единственную символическую розу символического цвета, выпить благородного напитка на помин души, - не водки, коньяку, - почитать вслух "Евгения Онегина". Наизусть теперь помнила только первую главу, и то - не целиком, с купюрами. Потому взяла томик Пушкина. Ещё собиралась кое-что сказать Славке. Вслух сказать, громко. Пусть с опозданием, после его смерти.
Вообще, ей хотелось прощания строгого, красивого, честного. Славка непременно оценит. Говорят, им, ушедшим от нас, там, наверху, всё видно. Он бы не желал от неё другого, бабьего, разухабисто-традиционного: с поминальным плачем-причитанием, с водкой, с церковной свечкой и напечатанной типографским способом молитвой, с замусоленными фразами-штампами.
Она специально поехала утром в будний день. Не нужны посторонние люди рядом, когда будет прощаться со Славкой. Теперь жалела. Попросить помощи не у кого. Кладбищенских работников, и тех не видно.
После четвёртого круга силы оставили её. Она горько заплакала.
- Слава, Славочка... Я хотела... Но не могу... Ты же видишь... Я здесь, я приехала... Сразу, как только узнала... Подскажи, где... Помоги мне найти тебя...
Ни одного намёка, ни одного тайного знака, ничего. Гуляющая неподалёку ворона не каркнула. Маша уже рыдала, не в силах остановиться. Она кляла Шурика, кляла себя за непутёвость, не знала, на что решиться, и всё говорила, говорила, обращаясь к Славке.
Остановившись на скрещении асфальтированных дорожек, поняла - надо уезжать. Замученный болезнями организм не вынесет потрясения от холода, от промоченных ног, если она пробудет на кладбище немного дольше. К Славке, на вечный покой, рановато. Не переставая рыдать, медленно и торжественно положила розу на ближайший сугроб. Достала коньяк, свинтила крышечку.
- За тебя... Славка мой... За тебя... каким ты был на самом деле... каким тебя знала только я... Ты видишь, я помню... Я всё помню... Всё, о чём ты мне говорил в последний раз... и о чём не говорил...
Выпила весь коньяк разом, убрала пустую бутылочку и пошла, захлёбываясь слезами, к выходу.
"Мой дядя самых честных правил..."
Шла и нараспев, сквозь слёзы, читала Пушкина. Останавливалась, оглядывалась назад.
"Как рано мог он лицемерить
Таить надежду, ревновать
Разуверять, заставить верить..."
Удивительное дело, печатный текст не потребовался. Она вспомнила забытые места. Слова легко слетали с языка, точно не она их вдруг вспомнила, а кто-то неслышно суфлировал.
"...С ним подружился я в то время,
Мне нравились его черты..."
Подойдя к "цветочному магазину" Маша замолчала, оборвала себя, оглянулась в последний раз, прошептала:
- Я ещё приду, Слав. Наступит тепло, высохнут дорожки, и я приду. Март не лучшее время для поисков... Я обязательно найду тебя, поверь.
Сгорбившись, снова заплакав, дошла до автобусной остановки. Полчаса сидела на скамеечке, трясясь от холода, от слёз, от непоправимости многого в этой жизни. В автобусе чуть-чуть согрелась, осмотревшись, прикрыла глаза. Водитель, узбек или таджик по национальности, пользуясь наличием всего трёх пассажиров, включил радиоприёмник, поймал "Ретро ФМ", усилил звук. По салону поплыло:
Верю, что все неудачи стерпя,
Жизнь отдавая борьбе и дорогам,
Я узнаю любовь, повстречаю тебя
Там за поворотом, там за поворотом...
Песня комсомольского работника. Вот он, знак, посланный Славкой. Она знала, знала, что он не бросит её в трудную минуту. Маша встрепенулась, открыла глаза, душа её распахнулась для старого шлягера.
Если со мною случится беда,
Грустную землю не меряй шагами.
Знай, что сердце моё ты отыщешь всегда
Там за облаками, там за облаками...
Она понимающе улыбнулась. Не на кладбище Славку надо искать, не в воспоминаниях. Его надо искать в своём сердце и вон за теми далёкими, повисшими, как перламутровые гроздья, чуть розовеющими облаками.