А у нас во дворе

   - Давай, возвращайся.

   Я покорно и почти сразу, ориентируясь на его голос, добралась до койки. Села. Он примостился рядом, обнял. Повздыхали успокоено, привыкая к новому для обоих положению. Он тихо предупредил:

   - Ты такая всклокоченная - чистый воробышек. Прости, но устоять невозможно. Я тебя сейчас поцелую.

   Я забилась в его руках, завертела головой.

   - Нет, нет, не надо...

   - Почему? - забеспокоился он.

   - Это так больно, - мне неловко было признаваться, но и врать не хотелось. - У меня до сих пор нижняя губа болит.

   - Чудачка, - он оживился. - Это так сладко! Особенно с тобой. Сейчас сама убедишься, обещаю.

   Губы у него по ощущению - сухие, чуть потрескавшиеся, - на вкус - слегка солоноватые, - а поцелуй получался удивительно сладким. Длился он, пока я не начала всерьёз задыхаться. В голове помутилось.

   - Ну, теперь спать, - скомандовал этот изверг рода человеческого, сам с трудом отрываясь от моих губ. - Тебе таблетки принять нужно, отдохнуть.

   - Нет, - попросила я его, потеряв всякий стыд, одурманенная внезапно проснувшейся во мне чувственностью. - Пожалуйста, поцелуй меня ещё раз. Один разочек, а?

   Странно. С Ворониным в памятный вечер было приятно целоваться, но личной потребности не возникло. А с Серёжей... Неутолимая жажда навалилась.

   Логинов легко сдался. Без уговоров. Сразу. Мы целовались с ним до самого ужина, благо, никто нашего уединения не нарушал. Сердца наши неистово колотились о грудные клетки, чуть не выпрыгивая, дыхание прерывалось. Вокруг расстилался пустой космос, где не было места никому, кроме нас. Мы благополучно забыли о скором начале дежурства медсестры Юли, о постельном белье, порванном на тряпки, о том, что в любую минуту в палату могли вторгнуться посторонние. Между затяжными, капитально сносящими крышу, лобзаниями, я шепнула:

   - Скажи, я красивая? - и ждала в ответ "очень". Воронин недавно заявил, что я стала очень красивой. Мне надо было в его словах удостовериться. Мне требовалось знать, насколько я для Логинова привлекательней Танечки. Получила оскорбительно равнодушное:

   - Не знаю.

   - Это как? - я не могла выбрать, обидеться на безразличие или копать дальше.

   - Да не задумывался никогда, - Логинов давно лежал рядом, как бы невзначай примостив свою руку на мою грудь, - я знакомилась с новыми ощущениями, - другая его рука подсунулась мне под спину.

   - Э-э-э... не поняла...

   - Чего непонятного? - он закинул ногу мне на бедро, приготовился продолжить поцелуйное действо, от него несло жаром, как от раскалённой печки. - Я когда в очереди, - ну, в кинотеатре, помнишь? - тебе в глаза посмотрел, всё, больше ни одну девчонку в упор не видел. Причём здесь красота? Ты есть, других нет.

   - Я тоже больше никого не видела, - мои пальцы исследовали его лицо: лоб, брови, нос, верхнюю губу. - У тебя глаза, как горький шоколад. Когда в них смотришься, затягивают по самую маковку. И нос лучший в мире.

   Через несколько минут, продышавшись, уличила его:

   - Врёшь ты всё про красоту. Из девчонок себе самую красивую выбрал - Танечку.

   - Ты так считаешь? - он переместил руку, плотнее обхватив мою грудь. - Трахается она хорошо, не спорю. Вот насчёт красоты... сомневаюсь. Злое всегда некрасиво.

   - А я совсем не умею, как ты выразился, трахаться. Ни разу не пробовала. Веришь?

   - Верю, - рассмеялся он. - Замечательно, что не пробовала. Свою женщину я сам хочу обучать всему, что нужно.

   - Разве я твоя женщина?

   - Начиная с очереди в кинотеатре. Неужели ты за эти годы не поняла? Моя и ничья больше, - он приложился губами к ямочке у ключицы. Мёд растёкся по моему телу, и слабость потекла вслед за ним.

   Интересная логика у противоположного пола. Если у Воронина - значит, баба. Если у Логинова - то его женщина. Странное для меня понятие, из другой, взрослой и недоступной пока жизни.

   - Так ты папа Карло? - преодолевая истому, хихикнула я. - Под себя меня выстругивал?

   - Нет, - слегка обиделся он. - Честно берёг до восемнадцати. Терпеливо ждал. Не мог же я такую мелкую совращать.

   - А в этом году?

   - Обстоятельства изменились.

   - Тогда разрешаю, совращай, - я погладила его шею, плечи, скользнула рукой по крепкой спине. - Начинай обучение.

   - Не сейчас, - он убрал свою руку и повернулся на спину. - До выписки тебя из больницы вряд ли продержусь, предупреждаю заранее. Ночные дежурства, будь они неладны, располагают к разврату, а я живой человек. Но сегодня устою точно. Не гони лошадей. И это... руку убери... пожалей озабоченного... Тебе отдохнуть надо, два дня головных болей перетерпеть, восстановиться. Давай-ка, последний разок поцелую. И пойду, родителям покажусь. Они меня теперь не каждый день видят.

   Он ушёл, а я, наотрез отказавшись от ужина и общения с Юлей, сославшись на недавно закончившуюся истерику, долго остывала от Серёжиных поцелуев. Дольше, чем от конвульсий. Никак не могла заснуть. Неожиданно свалившееся на меня счастье было огромным, как небо. И оно требовало осмысления.

   Прав был Шурик - любит, меня любит, не Танечку. Вспомнился давний разговор с Родионовым и его, тогда показавшиеся оскорбительными, слова: "Откуда ты знаешь, как люди любят? Много ты людьми интересовалась..." И здесь Родионов прав оказался. Что я про Серёжу знала? Да ничего. Сколько ему точно лет - и то понятия не имела. Он есть, - такой, какой есть, - остальное неважно. А Логинов про меня всё знал. Ну, почти всё. Не мне его было эгоистом считать. Все люди превосходнейшим образом замечают эгоизм в других и не видят ни крошки в себе. Я вот на знакомых баллоны катила, сама, выясняется, не лучше. Жила, как мне интересней. Логинов жил, постоянно находясь рядом, чтобы защитить, уберечь. От моей собственной дурости, прежде всего. Выходит, он по-настоящему любил, а я... Носилась с собой, точно с писаной торбой. Смогла бы я так же, как он, наплевав на слова "не хочу тебя знать", торчать столько времени в больнице, изображая немую? Наравне с родной матерью кормить, умывать, подтирать, ухаживать всячески, переносить бесконечные истерики и слёзы? Не уверена. Такая любовь, если без взаимности, - это божья кара. Логинов - уникальное явление природы. Один на миллионы, другого такого в мире нет. Вот скажи он мне "не хочу тебя знать", всю оставшуюся жизнь пряталась бы, на глаза не попадалась. А он... Как же любить надо, чтобы в настоящую сиделку превратиться, наплевав на собственные интересы, и мой беспробудный эгоизм терпеть? На такое единицы способны. В собственное оправдание лишь один факт можно привести. Я никогда не сомневалась, что Логинов - единственный. Всё равно... Ничем, ничем не могу отплатить. Только делать, как он считает нужным, как ему хочется, без фокусов, без капризов. Отдать всё, что имею, что осталось...

   За размышлениями незаметно уснула и спала в ту ночь крепко, на удивление. Впервые после травмы снился цветной сон, ласковый и светлый. Мы куда-то шли с Серёжей по летней дороге среди зелёных полей. Ноги по щиколотку утопали в пыли, белой и тёплой. Мы держались за руки и вели не обязательную лёгкую беседу, приносящую тихое удовольствие.

   Двухдневного приступа головных болей, вот странно, не последовало. Мама, - настала её очередь дежурить возле беспомощного инвалида, - удивлялась моему аппетиту, моему хорошему настроению. Я улыбалась, пробовала петь. Но в голову почему-то лезла только одна песня - "А у нас во дворе...". Должно быть, оттого, что мир для меня ограничивался рамками дворов микрорайона, остальное пространство только предстояло исследовать и осваивать, да теперь навряд ли получится.

   - Ты неправильно поёшь. Вот здесь ниже брать надо, - поправляла мама и показывала, как правильно. Ещё спела другую песню, имевшую точно такую же фразу "а у нас во дворе", но в припеве. Дальше про пластинку и несостоявшееся прощание. Тоже ничего себе песенка. Надо выучить, и мелодии двух песен при этом не перепутать.