Страница 57 из 78
Напрасно будем мы искать какие-либо упоминания об этом письме в многочисленных мемуарах, письмах и записках, написанных при жизни Екатерины II, ни одна из сказок об убийстве не содержит ссылок на конкретный источник информации. Рассказы иностранцев и не могли содержать ссылок на источник — каждый из них пользовался своим, тщательно скрываемым, каналом утечки, чем и объясняются различия в описании одного и того же события.
Если нашему Оппоненту покажутся не слишком убедительными ложные свидетельства княгини Дашковой, предоставим ему еще одну драгоценную жемчужину, оставленную графиней В. Н. Головиной в ее воспоминаниях и воскрешающую в памяти времена, последовавшие непосредственно за переворотом. Приведем полностью цитату, касающуюся нашего вопроса: «Желали регенства, и так как у императрицы был десятилетний сын — впоследствии император Павел I, то было решено, что Петра III отошлют в Голштинию. Князь Орлов и его брат, граф Алексей, пользовавшиеся тогда расположением императрицы, должны были отправить его. Приготовили корабли в Кронштадте и на них хотели отправить Петра с его батальонами в Голштинию. Он должен был переночевать накануне отъезда в Ропше, близ Ораниенбаума».
Я не буду входить в подробности этого трагического события. О нем слишком много говорили и извращали его; по для восстановления истины я считаю необходимым привести здесь подлинное свидетельство, слышанное мною от министра графа Панина. Его свидетельство является тем более неоспоримым, что известно, что он не был особенно привязан к императрице. Он был воспитателем Павла I, надеялся, что будет держать бразды правления во время регенства Екатерины, и обманулся в своих ожиданиях….
Однажды вечером, когда мы были у него, в кругу его родственников и друзей, он рассказал нам много интересных анекдотов и незаметно подошел к убийству Петра III. «Я был — говорил он — в кабинете императрицы, когда князь Орлов пришел известить ее, что все кончено. Она стояла посреди комнаты; слово кончено поразило ее. — Он уехал? — спросила она сначала. Но, узнав печальную истину, она упала без чувств. С ней сделались ужасные судороги и какое-то время боялись за ее жизнь. Когда она очнулась от этого тяжелого состояния, она залилась горькими слезами, повторяя: „Моя слава погибла, никогда потомство не простит мне этого невольного преступления!“. Надежда на милость императрицы заглушила в Орловых всякое другое чувство, кроме чрезмерного честолюбия. Они думали, что если они уничтожат императора, князь Орлов займет его место и заставит императрицу короновать его» [38, 70].
Возвращаясь к позиции продолжающего сомневаться Оппонента, можно заметить следующее. Семья Головиных приехала в Петербург в 1780 году, через три года Никита Иванович умер, следовательно, В. Головина могла услышать приведенный рассказ, когда ей было 14–16 лет. Мемуары написаны через 30 с лишним лет после этого, разве не могла она представить пересказ в искаженном виде?
На это можно с полной уверенностью ответить, что услышанное от Н. Панина В. Головиной и ее матерью в течение жизни неоднократно приходилось повторять в бесчисленных светских беседах и спорах (слишком громкое и темное это было дело). Разговоры полушепотом способствовали закреплению приведенного эпизода в памяти, что позволило Головиной назвать рассказ Н. Панина «подлинным свидетельством». Напомним также, что уже в 1783 г. (год смерти Никиты Ивановича) 17-летняя Варвара Николаевна получила шифр фрейлины Екатерины II.
Допустим, что В. Головина могла ошибиться в деталях. Был ли Панин в кабинете или его туда позвали сразу после приезда во дворец А. Орлова, как засвидетельствовали Рюльер и Гельбиг. Зашел в кабинет с известием не Алексей, а Григорий, который мог перехватить покрытого потом и пылью брата по прибытии его во дворец и взять на себя сообщение о неприятном событии. Но могла ли она ошибиться в главном, что нас сейчас интересует, а именно — «князь Орлов пришел известить ее, что все кончено… слово кончено поразило ее». Можно ли из этого сделать вывод о том, что слово «кончено» было прочитано, а не произнесено? Кстати, в копии Ростопчина оно отсутствует!
Заметим также, что форма передачи сообщения о смерти Петра не имела для Панина никакого значения, значит, и искажать правду о ней не имело смысла. Ссылка Головиной на отправку Петра в Голштинию объясняется тем, что Шлиссельбург оставался не известным ей строго засекреченным объектом заточения. Что касается в рассказе относительно Орловых, якобы самовольно распорядившихся жизнью Петра, то Никита Иванович только еще раз подтвердил то, что старался внушить людям прежде.
Есть и еще одно презрительно-молчаливое свидетельство, компрометирующее знаменитый подлог: на многочисленных страницах полного, без купюр, издания «Мемуаров графини Головиной» [38] нет ни слова о ростопчинской копии, для нее она (в отличие от Дашковой) не существовала. Не посчитала необходимым внести в текст соответствующие коррективы и императрица Елизавета Алексеевна (супруга Александра I), по настоятельной просьбе которой Варвара Николаевна писала свои воспоминания. Не знать о находке «письма» через шестнадцать лет после смерти II. Панина Варвара Николаевна не могла, так как в дни его появления находилась непосредственно при дворе, а сам Ф. В. Ростопчин был частым гостем в доме Головиных.
Умолчал о копии Ростопчина и Н. Шильдер, бесспорно знакомый с мемуарами В. Головиной. Профессор русской истории в Дерптском университете А. Г. Брикнер, не зная в точности обстоятельств ропшинской истории, кончину Петра III неизменно квалифицировал как «внезапная смерть».
Есть еще одно чрезвычайно любопытное обстоятельство. В одном из издававшихся до революции 1917 г. номеров «Русского обозрения» содержится статья Л. Н. Майкова «Вновь найденные записки о Екатерине II», в которой пересказана почти слово в слово приведенная выше цитата из мемуаров В. Головиной. Но здесь же говорится, что Майков заимствовал найденный им материал в одном из иностранных изданий, где некий граф Фицтум, приведя выдержки из мемуаров В. Головиной, оставил ее имя не раскрытым. Причем граф Фицтум заявлял следующее: «Эти записки, подлинность которых мы можем засвидетельствовать, доверены нам под условием не оглашать фамилии их автора». Записки Майкова опубликованы всего на 18 страницах печатного текста без указания места и года издания; на первом месте стоит рассказ Н. Панина. Следовательно, В. Головина, сохраняя анонимность, вполне осознавала, что доверяет иностранцу компромат на императорскую фамилию.
Рассказ В. Головиной многократно усиливается подтверждениями иностранцев, видевших прибытие Алексея Орлова во дворец в день убийства. Приведем свидетельства троих.
Рюльер: «Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в сем приключении; но известно то, что в сей самый день, когда сие случилось, Государыня садилась за стол с отменной веселостью. Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости» [10, 201].
Гельбиг: «Как только убиение было совершено, Алексей поскакал во весь опор в Петербург. Лица, видевшие его прибытие в столицу, говорили, что его от природы грубые черты лица были в это время еще более ужасны и еще более безобразны от сознания своей низости, бесчеловечья и от угрызения совести» [12, 186].
Корберон: «Единственно, что кажется достоверным, — это то, что Орловы самостоятельно нанесли смертный удар Петру III и что императрица залилась слезами, когда Григорий сообщил ей о кончине мужа. Полагают, что распоряжение исходило не от нее» [32, 113].
Описывая тревожные дни, последовавшие за переворотом, оговорился даже С. М. Соловьев: «…6 июля случилось событие, которое потребовало нового манифеста: пришло известие о смерти бывшего императора в Ропше, смерти насильственной» [56/25, 147].
Наконец, поднимаясь с глубин на поверхность, прислушаемся к элементарной логике.