Страница 83 из 100
Щетинкин решил навестить Хатан Батора Максаржава, который лежал дома с жестоким ревматизмом. Максаржав обрадовался Петру Ефимовичу.
— Гору давит снег, человека — старость, — сказал Максаржав.
— Так уж и старость! — подначил Щетинкин.
— Совсем расхворался. Но разве можно сейчас валяться на кошмах?
— Нельзя, — смеясь, ответил Петр Ефимович.
— Не верите… Со мной такое и раньше случалось, то ревматизм, то паралич… Я стал наподобие того утеса, который видел однажды в Гоби: ветер подует — утес начинает качаться. Качается, качается, вот-вот рухнет… А не падает. Мы утвердили пятилетний план комплектования армии, а его надо выполнять. За меня, Петр, не беспокойся: долго болеть не собираюсь!
— Мы вместе с Рокоссовским из Кяхты до Улан-Батора ехали, — сообщил Петр Ефимович.
— А! Он у нас теперь инструктор 1-й монгольской кавалерийской дивизии.
Щетинкин знал это. В Монголию приехали другие инструкторы: Костенко, Хлебцов, Гордов, Поршнев, Хохлов, Конгелари, Кицук. Монгольская регулярная армия, по сути, только создавалась, и помогали ее создавать советские военные инструкторы, опытные командиры гражданской войны. Создавали по образцу Красной Армии, Да и саму монгольскую армию называли Народной Красной армией, или монгольской Народно-революционной армией.
Действительно, Максаржав вскоре поднялся на ноги, был бодр, деятелен. Как-то при встрече сообщил:
— По приказу правительства еду на курорт Худжиртэ. Военный министр не имеет права болеть. Только зачем товарищ Чимид ко мне сотрудников внутренней охраны решил приставить? Спрашиваю, а он поясняет: мы уже предотвратили два покушения на вашу жизнь, военного министра положено охранять.
— Чимид прав, — серьезно сказал Петр Ефимович. — Он даже попросил меня сопровождать вас до Худжиртэ.
Максаржав обрадовался:
— Ну, если так… Заодно и сам полечишься.
— Да я вроде здоров.
— Нам всегда так кажется. Застой крови происходит от сидения в кабинете. А застой крови ведет к болезни. Целебные источники Худжиртэ излечивают «сто болезней» — так считается.
Они в одной машине выехали на запад, в Хангайскую сторону. Где-то там, в отрогах Хангайского хребта, находился знаменитый курорт Худжиртэ. С Петром Ефимовичем был его переводчик.
Собственно, мысль организовать негласную охрану членов народно-революционного правительства принадлежала Щетинкину. Кое-кто протестовал: дескать, не нарушим ли демократию? Мягко, но настойчиво Петр Ефимович объяснил: подставлять под пули врага руководителей государства — величайшее преступление перед народом. Рассказал о покушениях на Ильича, об убийстве советских дипломатов. Скромному Максаржаву всякая охрана его особы казалась ненужной затеей.
— Стоит мне снять гимнастерку и шлем — ни один враг не отличит меня от других аратов. Кроме того, я всегда сам чувствую опасность. Привычка.
— На этот раз придется подчиниться, — серьезно сказал Щетинкин.
— Ну а если бы тебя стали охранять?
— Было бы смешно: я не член правительства и не министр.
…На далеком горизонте синеют плосковерхие хребты. Степь то синяя, как бока линяющего верблюда, то золотисто-желтая, то розовато-белая от солончаков, то бугорчатая от норок тарбаганов… Издали зверьки, стоящие на задних лапках, похожи на молящихся лам в желтых одеждах, они мелодично посвистывают, наверное предупреждая об опасности. То там, то здесь бьют целебные ключи подземных вод. Попадаются сухие многоярусные русла давно исчезнувших рек, заваленные большими каменными глыбами. Иногда из-за гранитных скал вываливаются желтые языки сыпучих песков или вдруг появляются барханы. Прямо по степи, без дороги, идут караваны верблюдов, тянутся длинные вереницы скрипучих двухколесных повозок, запряженных понурыми хайныками. Черные грифы, делая медленные круги в небе, высматривают добычу. Пасутся табуны коней. Попадаются каменные плиты, испещренные непонятными письменами, каменные черепахи и статуи, внушительные развалины неведомых крепостей и поселений. Дорога идет или по широкой лощине, или по волнистой степи, или же поднимается на невысокие перевалы. Здесь повсюду много черных базальтовых и серых гранитных камней. Иногда вдруг вздыбятся пористые базальтовые сопочки, напоминая о той эпохе, когда здесь ползла раскаленная лава.
Ночью останавливались прямо в степи, раскидывали майхан — палатку, пили чай, ели вареную баранину. Черное небо усыпано звездами. И какая первобытность простиралась вокруг! Ни огонька, ни звука… Чувствуешь себя один на один с планетой.
Максаржав словно бы не торопился к месту лечения. Завидев стойбище из нескольких юрт, останавливал машину, разговаривал с аратами, с наслаждением вдыхая дымок от тлеющего аргала. Заметив, что люди заняты выделкой шкур, велел раскинуть майхан, а сам пристроился к огромной кожемялке, которая приводилась в движение быком. Оказывается, он хорошо знал это дело. Баранью шкуру обрабатывали вначале растертой печенью или простоквашей, очищали скребком от мездры, а уж потом выделывали.
— Тут дело тонкое, — пояснял Хатан Батор Щетинкину, — у каждой шкуры свое наименование, и каждая шкура требует особого отношения. Возьми, к примеру, шир — это шкура коровы, или одага — шкура яка…
Петр Ефимович удивлялся, от восторга цокал языком. Князь Максаржав сам мастерил из кожи сбрую, седла, подстилки, ремни, знал, какую кожу нужно брать.
— Я имел свою кожемялку — эригулгэ, сам смастерил, похвастал он. — Цела до сих пор. Поедем в наш сомон — покажу.
До родного сомона Хатан Батора было все же далековато, пришлось бы повернуть на север и добираться вначале в Булган, так хорошо известный Щетинкину: именно в тех местах Щетинкин и Чойбалсан разбили остатки белогвардейских банд Унгерна. От Булгана до Хутаг-Ундур-сомона — родины Хатан Батора — было рукой подать. Щетинкину тоже хотелось побывать в Булгане, зайти в домик с крылатой крышей, в котором размещался их штаб. Конечно же, они проходили через этот Хутаг-Ундур-сомон, как проходили через ворота Булгана, который тогда чаще называли Вангийн-Хурэ, по имени монастыря. Но разве мог предполагать Щетинкин тогда, что именно здесь, в отрогах Хангая, родился его друг, полководец Хатан Батор? Цепкая на всякого рода топографические обозначения память сохранила многие названия. Он помнил, как отряд целых двадцать верст пробирался через узкое скалистое ущелье в горах Жаргалант и Борхут, в котором несла свои стремительные воды «железная река» Селенга. Самые непроходимые места: «ворота» рек Эг и Селенги… Да, он запомнил эти узкие щели, где не могут разминуться два встречных всадника. А там, где сливаются горные реки, существуют в горе Цонхлон пещеры: из них приходилось выкуривать унгерновцев…
— Ты знаешь эти пещеры? — удивился Максаржав. — Мы в детстве часто забирались туда, слушали рев оленей. Ведь тот, кто услышит олений рев, не стареет и долго живет — так нам говорили.
— Мне больше запомнилась Селенга: голодные партизаны выловили тайменя длиной два метра и весом тридцать килограммов! Отличная получилась уха на всех. А наш кавалерист ухитрился на одном крючке вытащить сразу двух тайменей!
Максаржаву захотелось взглянуть на знаменитый Орхонский водопад.
— Давно с ним не виделись. Он мне вроде близкого друга…
И трудно было догадаться, какой смысл вкладывает он в эти слова.
На прыгающих перед колесами автомобиля миражах, растекающихся по степи, покрытой ковылем, они медленно въехали в голубую Орхонскую долину.
Потом увидели водопад: большие и малые горные реки, слившись в один бурный поток, падали с двадцатиметровой высоты базальтовой террасы Орхонской долины. Это было впечатляющее зрелище: огромная масса прозрачной, как хрусталь, воды низвергалась в глубокий базальтовый каньон.
Они стояли на каменной площадке, ловили ртом прохладные брызги. А еще ниже, на самом дне каньона, виднелись высокие лиственницы.
По узкой тропке спустились к нагромождению черных камней. Максаржав отыскал родник. Напились. Вода по вкусу напоминала нарзан.