Страница 22 из 42
Да что же это такое? Жду не дождусь утра, чтобы увидеть ее рядом на парте.
Однажды Валька закричал нам вслед, когда мы шли домой:
— Невеста — без места, жених — без штанов!
Я догнал Вальку и извалял его в снегу. И, чтобы совсем уж быть героем перед Галей,
толкнул ему за шиворот комок снега…
Театр! Я иду в театр! Галина мама пригласила меня на дневной спектакль. Шло «Лебединое озеро».
Помню легкий дымок метелицы, Рабочий дворец, запретный для других актерский вход, вешалки с блестящими рогами, на них много хорошо пахнущих нарядных дошек, красивых пальто с воротниками из неведомых мехов. Сухонький старичок сует мою истасканную шубейку на подоконник. Моя заячья шапка с надорванным ухом катится на пол, старичок поднимает ее…
У легонькой Гали танцующая походка. Галя румяная с мороза, в белом пушистом свитерке. Ее черная юбка вся в мелких складках, точно гармошка. В косах алые банты.
Она смело идет, бежит за кулисы. Ее высокие, зашнурованные ботинки бойко стучат каблучками. Я робко шаркаю за ней валенками, верчу головой из стороны в сторону. А Галя все говорит и говорит. Однажды моя мама сказала о ней: «Ну и трещотка! Рта не закрывает!»
Мимо нас, почти не касаясь пола, проносятся девушки в диковинных юбочках. Юбки как раскрытые белые зонтики. Только они пышные, в несколько слоев.
Слышу голос Гали:
— Это пачки!
От перелетающих белых девушек-птиц рябит в глазах, как от снегопада. Они кружатся среди коридора, легко прыгают, замирают на одной ноге, подняв другую сзади высоко над полом, а сами склоняются, руки разводят крыльями. Эти руки змеятся, будто в них и костей нет.
Некоторые из балерин окликают Галю. Она как-то особенно щурит глаза, улыбается, посылает воздушные поцелуи сразу двумя руками, приседает.
— Ах ты, кокет! — говорит какой-то мужчина.— Вылитая мать!
Некоторые двери открыты, из них бьет жаркий свет, сияние зеркал, белизна все тех же пышных зонтиков-пачек…
Сцена — большущая, высоченная. А вместо потолка — решетки. А к ним подвешены разрисованные полотнища, деревья и даже крепость с башнями.
По бокам сцены висят какие-то полосы из черного сукна. Здесь полумрак. Здесь таинственно. Через всю сцену натянуто нарисованное озеро. Перед ним заросли камыша, диковинные деревья, прикрепленные к полу подпорками. За камышами лампочки спрятаны. Ишь, как они освещают озеро снизу, будто утреннее солнце. Хитро придумано!
Я запинаюсь обо что-то и падаю на четвереньки. Галя хохочет, а мужчина, закутанный в черный шелковый плащ, цыкает на нас, и мы бросаемся в маленькую дверь и вдруг оказываемся на балкончике. А внизу, не очень глубоко, зал. Шумит! Людей полно!
— Это артистическая ложа,— не умолкает Галя.— Нравится?
— Угу.
— Садись!
— Куда?
— Сюда! — приказывает Галя.
А в ложе хорошо, темновато, от зала ее наполовину закрывает голубой бархат. И стулья бархатные, красные. На пружинисто-выпуклых сиденьях вышоркались темные круги.
Садимся к барьеру, тоже обитому бархатом, облокачиваемся, глазеем в зал.
Я как чумной, радостно растерянный. Все обрушилось на меня пестрым праздником. И рядом со мной девочка из этого праздника, и я касаюсь ее локтем, и ее пушистые волосы щекочут мою щеку.
А внизу жужжит зал. По проходам люди идут, пробираются между рядами, хлопают откидными сиденьями. В руках белеют какие-то бумажки.
Над залом, на пяти цепях, висит целый пожар из стекла и света. Наверное, еще от
купцов осталось. Мне Шура говорил, что здесь при царе купеческое собрание было. А
теперь это Рабочий Дворец.
Интересно смотреть на музыкантов в оркестровой яме, заставленной пюпитрами. Они дудят, пиликают, бьют в барабан, в тарелки.
— Это еще не играют! Это они настраиваются! — говорит мне в ухо Галя.
А над музыкантами закрывает сцену пребольшущий, в тяжелых складках, занавес. Синий бархат. Его словно изрыли.
Три раза звенит. Гаснет внезапно пожар над залом. Становится даже будто прохладнее. Только занавес упирается, давит луч прожектора. Да в оркестровой яме светляками светятся над пюпитрами лампочки. Их прикрывают сверху черные колпачки. Говор, пиликанье, дуденье обрываются. Тишина. Застучал кто-то палочкой. Галя шепчет о дирижере.
И вдруг как бы все в театре и внутри меня запело, зазвучало…
Плывет занавес… Лесная поляна… Танцуют юноши и девушки… Танцуют радостно. И каждое их движение как бы звучит…
Не понимаю, не понимаю, что там на сцене происходит. Но с Галей не пропадешь! Рот ее не закрывается:
— Вон тот — принц Зигфрид. Он сегодня именинник. А это все его друзья. Они поздравляют его… А эта вон — Фенечка. Она подлиза. К директору из-за ролей подлизывается. Мама говорила…
Вторая картина мне нравится больше. Я вижу дикие скалы. А между ними таинственное озеро. Медленно проплывают лебеди. На моих глазах из-за скал всходит луна. Во рту у меня пересыхает. А музыка звучит-звучит, ширится.
— Здесь живет злой волшебник Ротбард,— шепчет Галя.— Видишь, птицы. Это заколдованные девушки-лебеди. Вот если кто-то кого-то очень полюбит, ну, на всю жизнь — тогда они снова станут людьми. Вот эта, видишь, справа — это принцесса Одетта. Ее танцует моя мама. Ее полюбит принц, а она — его.
Я смотрю на Галю с уважением и робостью. Сколько она знает и какие слова говорит!
Принц мне совсем не нравится. Без штанов он. Я так и заявляю Гале. Она фыркает в платочек.
— Он же в трико! Понимаешь? Кто в брюках танцует? И потом это сказка!
Театр, и темная ложа, и музыка, и лебеди, и озеро, и шепот, и теплое дыхание в мою щеку…
Домой я не вхожу, а врываюсь. Вот будет удивленно ахать мама, слушая мой рассказ. И вдруг все идет кувырком.
— Причаститься бы тебе, сыночек, надо. С недельку попостуй, а? — встречает она меня просительным, ласковым шепотом.— В субботу сходи помолись, а в воскресенье исповедуешься и причастишься.
Опять эта церковь! Я весь так и ощетинился.
— Не хочу! Не пойду! В школе надо мной будут смеяться!
— А ты потихоньку, украдкой… Грешно, ведь…
— Не хочу! Не пойду! Меня скоро в пионеры будут принимать!
— Накажет боженька…
Сейчас, после театра, после радости, счастья, о церкви и думать невозможно. В ней из темноты, озаренные свечами, смотрят страшные, худущие лица святых, клубится дым из кадила, кругом вздохи, всхлипывания, шептанье молитв. Только и твердят о смерти, о грехах, о каре господней, о том, что все на земле плохо. Шуршат, заливаются слезами старушонки, стоят на коленях, руки попу целуют, пугают богом, адом, чтобы ты ничего не смел. Да еще часто среди церкви гроб стоит с желтым покойником, а то и два, и три гроба.
Представив все это, я даже засопел от злости. Не ходят же в эту самую церковь ни Шура, ни Алешка, ни отец, ни Мария. И Галя, Быча, Ромка, ребята из класса… А чего я-то буду ходить? И я грубо отрезаю:
— Не пойду больше! Поняла?!
— Это бес тебя смущает! Накажет тебя Господь за безбожие!
Чувствуя себя бессильной, мама отступается от меня…
Сходил я с Галей и на оперный спектакль. Смотрели «Кармен». Опера мне понравилась больше, чем балет.
Но скоро исчезла моя подружка. Кончились веселые вечера, умолкло пианино, балерины уехали и девочку в белой шубке увезли. Дом помрачнел. И даже пышные тополя возле него почему-то засохли.
Но я еще не раз подходил к его окнам. В них мелькали незнакомые лица. Грустно, скучно становилось мне, и я плелся в школу, чувствуя себя одиноким и вроде бы кем-то обманутым. Даже плакать хотелось…
Однажды по радио объявили о приеме в балетную студию. Я вспомнил сцену, ложу, зал, Галю, «Лебединое озеро».