Фанфан-Капкан

Во второй половине октября землю и траву обожгли первые осенние морозы, осыпали все вокруг звонким и совсем еще хрупким хрустально-серебристым инеем.

Выпал первый снег.

С наступлением устойчивых холодов следы Беспалого пропали. Лежащие в кустах ропаки остались нетронутыми, и Феофан перестал их туда подбрасывать.

Скоро жизнь прекратила зигзаги, вернулась в старую, накатанную колею, кончилась работа на сальнице, потому что с приходом морозов рыбаки выехали с тоней домой. За шкурами и салом из Архангельска причапал МРС — малый рыболовный сейнер — и увез все, что скопилось за лето и осень. Домна Павловна будто только и ждала холодов, стала потихоньку подниматься с надоевшей постели, просила:

— Фанька, помоги фуфайку надеть, пойду на крыльцо, не могу тут, устала…

Феофан одевал мать, выводил на крыльцо. Потом она начала все делать сама.

Стало скучно.

Приблудился как-то пес. Феофан встретил его на деревенской улице около клуба; увидел, как четыре кобеля драли пятого, только шерсть рыжая отлетала, а тот нет, чтобы сдаться — силы-то неравные, — крутился как мог, огрызался из последних сил. Феофан собак разогнал, выручил рыжего. Пес сидел и покачивался: устал очень в драке.

— Ты откуда такой отчаянный парень взялся? — спросил его Феофан.

Кобель оскалил зубы, но не зарычал, значит, улыбнулся.

— Пойдем ко мне, угощу чем-нибудь за храбрость.

Он привел рыжего домой, накормил, и пес остался у него. Поспрашивал в деревне: чей кобель? Никто не знал, значит, приблудный, прибежал из другой деревни. Над кличкой долго не раздумывал.

— Назову тебя Валетом, — объявил он псу, — в честь злодейски убиенного медведем козла, невинной души.

И рыжий пес стал Валетом.

Однажды они пошли в лес за кольями. В рыбацком деле кольев требуется много. Любая снасть держится на них. А налетит штормяга — какой кол сломает, какой расшатает и унесет. Все время кольев не хватает. Вырубить их дюжину-другую, да еще хороших, дело простое только на первый взгляд. Требуется именно елка, причем тонкая, прямая, длинная, с минимальным количеством сучьев. Нужен для этого молодой и густой ельник. Такой ельник был за Белой горой, за речкой Тотмангой. Туда они и направились.

Снег уже плотно, до весны, засыпал мерзлую землю, но был еще не так глубок, чтобы надевать лыжи. Без лыж в лесу удобнее, тем более в чапыжнике, где надо вертеться меж кустов.

Феофан вовсю рубил молодые долговязые елки, стесывал кору, сучья, ставил готовые колья на попа, рядком под старыми могучими деревьями, чтобы сохли здесь до лета. И вдруг раздался лай Валета. Лай этот был даже не злой, а лютый, остервенелый. Так собака не лает на птицу или человека. Она так лает только на зверей. Феофан пошел туда.

Валет кидался на снежный бугор, что прислонился к корневищу упавшей громадины — сосны. Шерсть на загривке стояла дыбом. Близко к бугру Валет не подходил, злобился и подпрыгивал метрах в десяти. Берлога!

Феофану не нравились такие приключения. Тем более что даже ружьишка с собой не взял, хотя бы пугнуть, ежели чего. Он шуметь не стал, подошел к Валету, взял за ошейник и оттащил в сторону. Колья рубить прекратил.

Домой шел мимо сальницы. Почему-то Феофан не сомневался, что за Белой горой спит именно Беспалый. Так уж связала их судьба.

Про его находку дознался Виктор Автономов, лесник, пришел вечером.

— Фаня, у меня лицензия есть неиспользованная на мишку, может, дашь адресок берлоги-то?

Феофан пил вместе с матерью чай, был в добром расположении, маленько покуражился:

— Ты хоть на берлогу-то хаживал, герой медведьего промысла?

Автономов замахал руками, возмутился, уязвленный.

— А как же! Намедни вот взял, к примеру, одного, вчерась вывез на «буране», на повети висит освежеванный, пойдем, продемонстрирую.

— Очень надо, — вяло отмахнулся Павловский, — подумаешь, картина Репина.

— Пройдись, пройдись, — надоумила Домна Павловна, — чего дома-то киснуть.

Зашли к Автономовым на его поветь, Виктор включил свет… Увиденное поразило Феофана. Он стоял остолбенело и молчал. Под матицей на поперечине-слеге висел привязанный за ноги человек. Так же устроены части тела… бедра, талия… только все крупнее раза в полтора-два.

— Чего эт? — тихо спросил Феофан.

— Как чего? — не понял Автономов. — Медведь и есть, вернее, медведица, позавчерась стукнул.

— Ну я пошел, — сказал Павловский и отвернулся, нащупал дверную ручку.

— Погоди, погоди, берлогу-то когда пойдем смотреть? Надо же договориться.

— Соврал я, — соврал Феофан, — не нашел я никакой берлоги. Так, болтнул, да и все.

Вот чего не мог Феофан спокойно выносить, так это тетеревиного тока. Разыгрался во всю свою необъятную и разудалую силушку месяц звонкий май, и все заголосило, зазвенело кругом, запело.

Затоковали тетерева. Каждое утро Феофан просыпался в самую раннюю рань, когда до необычности огромное солнце вздымало еще только багровый свой бок из-за морского краешка, и выходил на крыльцо, садился на ступеньку. Тетерева голосили со всех сторон, и бесконечная их песнь была похожа на веселое бульканье весеннего ручья.

— Ох ты мама ты моя! — восхищался Феофан тетеревами. — Ох ты мамочка! Чего вытворяют шельмаки.

Он полюбил ток давным-давно, в ту далекую сиреневатого цвета детскую пору, когда был жив отец… Отец был настоящим охотником, он и показал сыну тетеревиный ток.

Феофан не выдержал. Тот детский ток был на Гвиденском мху. Он сходил на мох и построил там шалашку. Ток ненамного сдвинулся за эти годы. Это было видно по помету, по кучкам перьев, выдернутых друг у друга драчунами-петухами.

Вечером набил патроны, приготовился, ночью вышел. Валет извелся, глядя на приготовления, за зиму-то наскучался по охоте. Жалко было пристегивать на цепь, но пришлось. Не брать же на ток собаку, в самом деле.

Шалашка получилась невысокой и тесноватой, но на одного места хватало, если, конечно, не очень вертеться по сторонам. Феофан проверил просветы в самом низу, просторные заткнул ветками: тетерева осторожны, неловко шевельнулся и — привет охотнику! Улетят тут же.

Было три часа ночи. На краю мха отрывисто и громко кричал самец-куропатка, приглашал на игру подруг. В сосновой верхушке шалашки слабо посвистывал нехолодный ветер.

Какие-то звуки вдруг насторожили. Феофан поднял голову, прислушался. Все было тихо и вдруг: шур-шур-шур. Звуки доносились от деревни, с той стороны, откуда он пришел. Шур-шур-шур — опять. Кто-то идет, что ли, какой-то охотник? Вот некстати, если тоже на ток, то придется в такой тесноте сидеть вдвоем. Шур-шур. Шаги приближались. Теперь ясно было слышно, что кто-то шагал прямо по его следам. Если ночью смотреть от самой земли, то видно дальше, потому что фоном в таком случае служит не дальний лес, а небо, — это известно каждому, и Феофан склонился, расчистил ветки. Шур-шур, ближе, ближе. Вскоре ясно вырисовался не человек, а мешковатая медвежья фигура. Медведь шел, нюхал следы, останавливался, вздымал голову. Что же делать-то? Он ведь так до шалашки дойдет… идет целенаправленно… чего он хочет? Из шалашки Феофана вырвал страх, вырвал вместе с шалашной стенкой. Не помня себя, он вскочил, что-то отчаянно заорал, вскинул вверх дуло и выстрелил. Вырвавшийся огонь осветил на мгновенье все вокруг, ослепил. В нахлынувшей потом тишине слышно было только хлюпанье шагов убегающего вскачь зверя.

И звенело в ушах.

Когда рассвело и улетели тетерева, Феофан пошел искать медвежьи следы. Он опять не сомневался, какой именно медведь приходил сюда. Нашел их в оттаявшем сверху торфе. На передней левой лапе не хватало пальца. Похоже, Беспалый шел именно к нему, Феофану, своему прошлогоднему кормильцу. Нашел ведь, надо же, на току нашел, запах запомнил…

И когда Феофан это понял, ночное происшествие не казалось больше таким жутким и даже развеселило. Тем более что поднялось уже ввысь и обрызгало мир светом нового дня весеннее солнышко, и пульсировала вокруг и резвилась пробудившаяся после зимы весенняя лесная жизнь…