Страница 7 из 15
Турачкин смотрелся сейчас, как побитая собака, глаза потупленные, хвост прижат.
— Патрона в патроннике не было, забыл дослать, первый раз на медведя, волнение, только клекнул и все.
Феофан хохотал над Санькой долго, сидел на кокорине и хохотал. Турачкин спросил:
— А ты-то чего не попал, вроде ведь выцелил? Я смотрел, крови на следах нету.
— Так я же седьмым номером шмальнул, пшенкой. Какая может быть кровь.
— У тебя что, пули даже с собой нету?
— Не-а.
Теперь уже хохотал Санька.
По дороге домой он сообщил, что медведь-то меченый, — на левой передней ноге не хватает указательного пальца, беспалый медведь.
— То ли вырвал где, то ли с рождения так. Это бывает.
Еще он просил Феофана не рассказывать никому про их приключение. А то засмеют ведь, клички какие-нибудь приклеят, народ на язык остер.
Все же выстрелы в деревне слышали, и Мищихин допытывался, в кого стреляли, почему не попали? Ему объяснили, что стреляли на шум. Медведь, мол, ходил далеко в кустах, но ворчал, в его сторону и стреляли, чтоб отпугнуть от сальницы. Мищихин был доволен.
— Ну теперь не подойдет больше, напуганный…
Феофан так же считал. Через пару дней ударила «морянка» — сильный шторм, рыбаки выехали с тонь домой, зверя никто пока не сдавал, и он закрыл сальницу на замок, для пущего спокойствия приколотил поперек двери два толстых горбыля крест-накрест, как в свое время делали на военкоматах, когда все уходили на фронт.
Через день к нему домой прибежала Люда Петрова, телятница. Собирала она анфельцию на берегу и увидела такое…
— Разор там у тебя, — сообщила, — двери с корнем выдраны…
Ну двери не двери, а горбыли и замок были и в самом деле отодраны. Действительно, какая силища… В сальнице мишка набедокурил на этот раз шибче, чем раньше: изодрал три шкуры, все раскидал, а потом, зайдясь, видно, в бешенстве, опрокинул на пол тяжеленный чан со шкварками, все было залито вонючим суслом. Прибежал Санька Турачкин, откуда-то узнал тоже про новое нападение. Сел рядом с Феофаном на бревно, поглядел на безобразие.
— Это он нам отомстил за испуг свой, — сделал заключение Санька, — злопамятный, гад!
Он нашел на песке самые четкие следы, стал показывать:
— Видишь, вот левая передняя, вот пальца одного не хватает. Тот самый безобразничает, беспалый.
Действительно, когтей на лапе было четыре, а не пять, как на остальных.
Пришел и Мищихин, оценил обстановку.
— По миру нас пустит, так-растак, на полтыщи убытку принес, как пить дать, это ж шутка сказать… — Потом отдал распоряжение Турачкину: — Чтобы этот ваш одноглазый, или, как там его, ушкуй, был немедленно отстрелян. Иначе деньги с тебя и Павловского высчитаю, как с бездельников. — И ушел.
— Раскомандовался, видали ево, — вяло возразил вослед ему Санька. — Сам ты одноглазый.
Посидели они, покурили, и Турачкин сказал:
— И в самом деле решать надо этого медведяру. Вопрос чести. Я тут пораскину мякиной, покумекаю…
Через день под вечер они сидели в стогу сена на Кирилихиной пожне. Стратегическая задумка Саньки Турачкина заключалась в том, что пожня эта — как раз на дороге Беспалого к сальнице. До нее отсюда — всего с полкилометра, а дальше начинается чащобье, ельник. Где-то там медведь залегает на день, оттуда выходит ночью куролесить. Но главная мудрость заключалась не в этом. Охотничья гениальность Саньки воплотилась в том, что метрах в сорока от стога бродил козел по имени Валет. Козел был привязан на веревке. С другого конца веревка крепилась за кол, втюканный в землю. Валет и был приманкой, он расхаживал вокруг кола, тряс своей козлиной бороденкой и беспрестанно блеял.
— Затвор-то на этот раз хоть передернул? — не без основания спрашивал Феофан. — А то получится, как прошлый раз.
Санька болезненно кривился. Вспоминать свой позор не хотелось, переводил разговор:
— А сам-то пулю взял, опять «пшенкой» лупанешь?
Провинились они оба, чего там говорить.
Время летело медленно. Санька ворочался на сене, несколько раз прикладывался к фляге, нервничал:
— Вдруг козла тяпнуть успеет, пока застрелим, Юдин штаны с нас тогда снимет. Валет-то производитель, сказывают, рекордный.
Августовская ночь опускалась на землю плавно, с неохотой, принося с собой сыроватую зябкость, настороженность, неуют. Окружающие предметы теряли привычные формы, становились неузнаваемыми, похожими на странных больших зверей. В ночном лесу, в самом воздухе началось таинственное, жутковатое движение теней. То вдалеке, то где-то рядом пронзительно вскрикивали ночные птицы. Колхозное имущество — козел Валет, не привыкший спать в ночном лесу, видно, побаивался этих звуков и теней и частенько громко взблеивал. Турачкин от этих взблеиваний вздрагивал, но действия Валета одобрял:
— Валяй, козлятина, валяй, подманивай Беспалого.
Ветерок, потерявший в сумерках свое направление, кидался теперь в разные стороны. Иногда он поддувал со стороны Валета, и Санька затыкал нос, плевался:
— Воняет, как от падали.
Ночь они отдежурили честно. По очереди накоротко вздремнули, но беспалый медведь так и не пришел. Утром разом зазвенели, защебетали кругом птицы, на востоке солнце сначала раскидало во всю горизонтальную ширь густую малиновую зарю, а потом размыло ее и вскинулось над верхушками окружавших пожню елок, белесое, чистое, обещающее погожий день. Валет, подохрипший и уставший от ночных тревог, лег на траву, подогнув ноги, закимарил.
— Во обнаглел, медведяра! — жаловался Санька. — Ему мясо предлагают свеженькое, душистое, а он выламывается!
Днем, к обеду, солнце нагнало жару, сидеть в сене без долгого движения стало невмоготу. Турачкин ерзал, под конец взмолился:
— Пойдем, Фаня, перекусим, что ли, какой сейчас медведь, посередке-то дня. Спит он сейчас где-нибудь на лежке. Днем медведи не охотятся, это точно.
— А вдруг?
— Не-е! Говорю, значит, знаю.
Они сползли с зарода и направились на обед.
Вернулись часа через три, размявшиеся, отдохнувшие, с запасом еды. И Санька заорал:
— Где козел?
Валет действительно куда-то исчез вместе с веревкой и даже колом. Вырвал кол и исчез. Турачкин горячился, бегал туда-сюда, искал Валетовы следы, чтобы хоть определить направление его побега. Наконец нашел, и как стоял, так и сел прямо на траву. Снял с лысой головы кепку, шмякнул ее в сердцах оземь.
— Иди сюда, — негромко сказал Феофану.
Тот подошел. Средь вырванной травы четко виднелся медвежий след с четырьмя когтями. Турачкин тихо, с присвистом, как бы про себя, ругался. Сидел он так несколько минут, шептал бессвязную ругань, покачивался, переживал потрясение. Феофан не знал, что делать, то ли горевать по козлу, то ли смеяться над Санькой и самим собой.
— Ты же сказал, что они не охотятся днем, ушкуи-то, — подначил он впавшего в прострацию Турачкина, переживающего очередной позор.
Тот даже не огрызнулся, совсем упал духом. Через какое-то время начал соображать.
— Сидел где-то тут за кустом, караулил, когда надоест нам… Дождался, змей… Вот Мищихин-то… теперь кураж устроит. Скажет, производителя медведю скормили за здорово живешь… Козлы же мы, а…
Козла они нашли уже под вечер метрах в четырехстах от Кирилихиной пожни, в густых елках, в кокорнике. Сначала наткнулся на веревку Феофан, потом увидели козла, вернее, то, что от него осталось. Рога и копыта в буквальном смысле.
Саньку Турачкина с тех пор зовут Медвежатником. К Феофану никакая кличка не пристала, потому что он был у Медвежатника на подхвате, ассистентом был. Санька сдал обратно на склад карабин и сдался сам — отказался от медвежьей охоты.
Но в сальницу Беспалый больше не полез. И не потому совсем, что образумился наконец или же оробел. В его отчаянной наглости и готовности совершить новое вероломство сомневаться не приходилось. Просто Феофан пошел на хитрость — стал подкармливать медведя. Он попросил рыбаков привозить к сальнице не одни только шкуры, а целых нерп, не освежеванных. У сальницы снимали теперь шкуры, и ропаки — нерпичьи тушки — Феофан бросал в кусты за сальницей. И теперь каждое утро это место навещал. И почти всякий раз видел там остатки медвежьего пиршества и следы, следы… Следы Беспалого.