Сваня

В кузницу к нему в последнее время все чаще стали захаживать мужики. Кто с поводом, кто без, а больше так, почесать языки. Герасим рассказывал мужикам много интересного. Садились в круг, закуривали, и Балясников задавал вопрос.

— А вот хоть к примеру, мужики, где вы думаете лебеди зимуют?

— Твой-то знаем где, — усмехались мужики.

Герасиму это нравилось, но он забирал глубже, чтобы мужиков же и просветить.

— Да не, ну куда они на юг-то летят? Все же видали: летят-летят, а куда — и не знаем.

Мужики посмеивались, предполагали.

— В Крым, наверно, туда все летят. Вон у меня женка замучила. Хочу, говорит, в Крым, зараза…

Герасим веселье поддерживал, но разъяснял все толком, как полагается человеку сведущему.

— Лебеди, ребята, зимуют в Северной Африке, например, в Алжире, Тунисе, Марокко. Собирается их там мильоны. Там корма много и тепло.

— Вот где с дробовкой-то посидеть, — мечтал Васька Небоженков, азартный, почище вязкого гончака, охотник, — на заряд штук пять положишь, не меньше.

— Так тебя и пустили в Африку, — сомневались мужики, — там, считай, одни миллионеры и охотятся. Ты что, миллионер?

— Не, не скопил еще деньжат, но…

— Вот и сиди со своей пукалкой, африканец, — зубоскалили над Небоженковым.

Васька и сидел. Курили дальше.

— Ты своего-то как назвал? — спрашивали у Герасима в который уж раз.

И Балясников охотно отвечал.

— Да Сваней, — и радостно посмеивался.

Кое-кто недоумевал: что за имя такое? Ну Ваня, понятно, но Сваня?

На этот вопрос отвечать было особенно приятно, и Герасим оживлялся.

— На европейских языках, ребята, почти можно сказать на всех, я проверял, лебедь называется «сван». Почему? Черт его знает, почему. Но сван и все! Хоть тресни. Ну что, назвать Сван. — Герасим тут разводил руками и делал пренебрежительно-недоумевающее лицо. — Так это всем уж приелось в Европе. А Сваня все же больше по-нашему, правильно, мужики?

Мужики соглашались и изумлялись европейской широте познаний Герасима Балясникова, родного их односельчанина.

По вечерам с женой было то же самое. Зинаида привыкла к Сване, привязалась к нему как к собаке, и ее интересовало все.

— Гераська, — просила она растолковать, — почему эт у лебедей ноги сзади. Так же ходить тяжело. Вон как переваливается баженый[3]. Что, нельзя посередке было отрастить?

— Понимаешь, — терпеливо разъяснял Герасим, — это чтобы в полете ноги не мешали, не тормозили полет. Вишь, как они далеко летают, сколько сил-то нужно. А ходьба — это же не главное. Плавать тоже легче, когда ноги сзади.

Что-то в этих объяснениях Зинаиду устраивало, что-то нет.

— Слышь, Герась, — интересовалась она, — а правда, что если подругу в полете убьют, то и друг ее тоже на землю сиганет, разобьется, значит?

Герасим ничего тут не придумывал, аргументировал данными науки.

— Последние изыскания ученых, — констатировал он, — свидетельствуют, что это не так.

Зинаида не верила.

— Много они понимают, твои ученые, сидят там зады протирают, кабинетчики… Наш бы Сваня точно сиганул.

Герасим не спорил. Он к лебедю относился точно так же, как и жена. С уважением.

Шины и повязка давно были сняты. Фельдшерица Минькова твердо заверяла, что рана заросла, крыло теперь здоровое. Но и Герасим, и Зинаида сильно сомневались: сможет ли Сваня летать?

Прогулки совершались регулярно, хотя и стояла зима. Но Герасим где-то вычитал, что лебеди выдерживают температуру до минус сорока. И в любой более менее теплый день они выходили в огород: надо было тренировать крыло, готовить Сваню к весне, к перелету.

Сваня гулял с удовольствием. Важно переваливался с боку на бок, подминал снежок, похрустывал. К хозяевам, особенно к Зинаиде, настолько привык, что давал себя гладить и теребить спину за крыльями. Голова его от удовольствия при каждом поглаживании смешно склонялась все ниже и ниже к земле, глаза сонливо щурились.

— Как собака, — смеялась Зинаида, — умора с ним, ей-богу.

И впрямь по манерам походил он на собаку.

Герасим выходил к нему, гуляющему по снегу на огороде, всегда пряча при этом в руке какое-нибудь лакомство, и звал, как дворнягу какую:

— Свань, Свань! Сванька…

Лебедь вытягивал вверх шею, столбенел на мгновение, потом колотил в воздухе крыльями, тем выражая свой восторг, кричал скрипуче и пронзительно: «килклии, клинн!».

Склонял к земле клюв, выгибал дугой шею, расставлял крылья и чуть не бегом ковылял к хозяину. Подходил вплотную, ждал, когда его погладят, потом осторожно просовывал клюв в ладонь…

Иногда, чтобы потешить народ, Герасим выходил в деревню на короткие прогулки вместе со Сваней. Кто встречался на дороге, разевал рот, кто глядел в окно, упираясь лбом в стекло так, что вот-вот выдавит. Зрелище невиданное: впереди неспешно, не оглядываясь, идет Герка Балясников, а позади его — хошь — верь глазам, хошь — не верь — вышагивает, торопится, не отстает большая белая птица. Народец катается со смеху. Вот же, едри его, собака, да и все! Форменная собака!

Стоял февраль, веселый, хлестатый месяц.

— А летать-то он не разучится у нас? — начала вдруг волноваться Зинаида как-то вечером. — Весна уже вот-вот, а он вдруг не заможет?

— Чего эт, не заможет? — не соглашался Герасим. — Что он у нас, рахитный какой? Заможет, по всем статьям. Завтра проверим.

На другой день прямо с утра он выгнал Сваню с повети и пошел с ним на море. Здесь больше года назад сломалась об лед его мечта взлететь в воздух.

С востока поддувал знобкий, неровный ветерок. Зинаида на лед не пошла, остановилась у бани, стала смотреть.

— Ну, давай, Сваня, не подведи хоть ты.

Герасим обхватил лебедя, поднял на вытянутые руки и побежал против ветра, будто запуская змея. Пробежал метров десять и подбросил Сваню в воздух. Тот расправил крылья, часто ими замахал и стал падать. У самого льда все же выправился, какое-то время летел над самым льдом, начал потихоньку набирать высоту и вдруг как-то резко взмыл вверх. Сделал маленький круг, потом побольше.

— А-а-а, — завизжала Зинаида от великой радости.

— Ура-а-а! — закричал Герасим, сорвал с головы шапку, замахал над головой.

Сваня летал недолго. Наверно, ему было холодно там, в вышине. Он вскоре длинно спланировал и сел на лед метрах в ста пятидесяти.

— Сваньк, Сваньк! — начали приманивать его Зинаида и Герасим.

Но он пошел к ним не сразу. Некоторое время сидел неподвижно. Наверно, отходил от восторга полета, который так давно не испытывал.

— Сванюшка-а!

Лебедь потихоньку заковылял к хозяевам. Шел он враскачку, но степенно и твердо, как ходят победители. Голову нес гордо на вытянутой вертикально шее. Таким гордым он еще не бывал.

— А я те што, Зинка, а! А ты — все крыло-о сломается, да не смо-ожет он! Эт Сванька-то и не сможет?!

Рот у Герасима маленько кривился. Он напился своей радости вдосталь, через край, радость его распирала. Герасим в этот момент похож был на человека, который крепко верил во что-то светлое, сильно нужное всем, верил, когда остальные уже разуверились, наломался, намучился в этой вере, наспорился с другими и с самим собой, а потом все же победил, хлопнул об землю шапкой и заявил всему миру: «Ну что, мол, говорил же я…». И никто не возразил ему: человек выстрадал свою правду.

8

Зиму прогоняют три ветра: юг, запад да шелонник. Теплые, порывисто-сильные, уверенные в своей побеждающей мощи, они осеняют покрытую снегом землю благодатью южных краев, размывают мертвенную стылость зимы, ломают и растапливают морской лед, прогоняют его от берега. И море, освобожденное, распахнутое, шуршит и рокочет острыми, молодыми валками, будоражит людей густотой и яркостью обретенных вновь красок. Как фантастические белые пароходы, явившиеся из неведомых и прекрасных сказок, высятся на его горизонтах айсберги — глыбы океанского льда.

3

Б а ж е н ы й — бедняга, бедолага (местн.).