Сваня

— Ты че это? — спросил мужика Герасим, но тот не услышал его и не оглянулся: стоял он далеко, метрах в семидесяти, а Герасим и не говорил ничего, только выдохнул свои слова. Не мог в первую секунду ничего сказать. Потом очнулся.

— Сто-о-ой! — заорал он с визгом, с надрывом, выложился в этом гортанном крике весь, даже задохнулся, не хватило воздуха.

Крик потонул в хлопке другого выстрела. Дробь стеганула по воде, по телу птицы, она перестала биться, застыла, распластав большие крылья.

Герасим забыл себя.

— Свола-ачь, — прохрипел он, дернулся к старой огороде, рванул кол, тот сразу не поддался, Герасим его обломил…

Мужик повернулся теперь к нему, с испугом и недоумением глядел, как приближался, бежал с колом наперевес, с искаженным лицом кто-то страшно злой. Но среагировать успел.

Удар кола пришелся по ружью, которое верзила выставил над головой на руках. Второй замах был коротким; Герасиму хотелось скорее искромсать, уничтожить того, кто на его глазах убил Сваню. Он ткнул мужика колом в грудь, отчего тот страшно и дико вскрикнул, отпрянул назад, в воду.

Больше ударить не удалось. На Герасима навалился кто-то сзади, обхватил руки, повис тяжелым кулем. Герасим рванулся, пнул того, заднего, каблуком, напавший охнул, матернулся, ослабил руки… Но верзила шагнул к нему, выбросил вперед приклад, ткнул им в лицо… Перед глазами у Балясникова поплыли красные круги…

Герасим очнулся от нестерпимой боли в голове. В нее будто насыпали угольев, и они жгли, жгли. Особенно пылал лоб. Лицо покрыла какая-то жесткая пелена. Он со стоном и кряхтя поднялся с земли, проковылял к воде, забрел в нее и смыл с лица запекшуюся кровь. Потрогал лоб. Даже на ощупь было понятно, что он рассажен от волос до носа и крепко саднил. Те двое незнакомых мужиков куда-то исчезли. Убитого ими Свани тоже не было. В полынье плавали лишь белые перья и качались, как крохотные детские кораблики.

Герасим застонал…

Он добрел до дому еле-еле. Шел и шатался, в голове стоял горячий неотвязный шум. Ничего и никого не видел и не слышал. Только у самой околицы остановил его крик, летевший с неба: «килл-клин-клинн…»

Развернувшись на звук и глянув в небо, он увидел низко летящий белый клин, подсвеченный розоватым светом высоко стоящего солнца, сел на землю и заплакал, уткнув в колени голову.

Зинаиде он сказал, что ударился о камень, поскользнулся и ударился. Больше не сказал ничего. Жена вызвала фельдшерицу Минькову, и та обработала рану, наложила швы. Герасим лежал теперь на кровати лицом вверх, перебинтованный, а Зинаида, пережившая какой-никакой испуг, крепко его пилила.

Герасим лежал и молчал.

А потом, уже вечером, пришла сельсоветская председательша Валентина Кашутина, крепко почему-то сердитая, посмотрела на Балясникова, видно, немного смягчилась, но пообещала твердо:

— Придется с тобой крепко разбираться, Герасим Степанович.

— Что такое? — заволновалась Зинаида.

— Человека он чуть не убил, вот что. Даже двух.

Зинаида прямо задохнулась:

— Как двух? Когда?

— Сегодня утром двоих охотников из Северодвинска, гостили у нас…

Герасим лежал и молчал, отвернувшись к стене, а Зинаида все допытывалась.

— А за что он их, Валя?

— Они его задержали при факте браконьерства, а он на них и напал с ружьем. Стукнул одного стволом в грудь, синяк страшный…

— Ничего не понимаю. — Зинаида опустилась на табуретку. — Какого такого браконьерства? Ондатра эта, дак у него же разрешение…

— Какая ондатра, Зина, он лебедя застрелил на перелете. Лебедя! У меня в сельсовете и лежит, принесли как доказательство.

— Ты что, с ума сошел? — спросила Зинаида мужа.

Герасим не ответил, только скрипнул зубами.

— Ой, — сообразила Зинаида, — а как он мог убить, он ведь без ружья в лес-то ходил.

— Как это без ружья, на охоту и без ружья?

— Не брал сегодня, ей-богу, — Зинаида хлопнула ладонями себя по коленям, — вот и люди подтвердят, кто видел. Ты разберись-ко, Валя.

Но Кашутину сомнение не тронуло. Она встала и перед уходом сказала:

— Товарищи жалко, что уехали, но сказали, что в случае чего все письменно подтвердят, хотя пока не будут в суд… Люди благородные, власть, так сказать… Кому я больше верить должна, им или Гераське вашему. Будем прорабатывать.

Через два дня Герасим поднялся и первым делом похоронил Сваню на берегу, напротив своего дома. Еле выпросил в сельсовете.

Председательша было ни в какую, да выручила секретарь — Нина Владимировна, тихая, все понимающая. Она Герасиму всегда верила. Вынесла Сваню из холодного чулана, где лежал он, как вещественное доказательство его, Балясникова, вины, отдала.

На могиле лебедя Герасим поставил маленький белый столбик, на котором аккуратно вырезал одно только слово «Сваня». Закопал птицу глубоко, чтобы не разрыли собаки.

Через неделю его вызвали в сельсовет на заседание исполкома и проработали.

Ругали вяло, но единодушно. Встрял только Петр Григорьевич, бухгалтер.

— Нет доказательств вины товарища Балясникова, — сказал он, — ружья при нем не было, это зафиксировано. Может, зря ругаем.

Председательша Кашутина так взъелась, что бухгалтер, наверно, не возрадовался.

— Я тебе, Петр Григорьевич, не говорила разве, от кого поступил сигнал? Разве эти лица могут врать? Так по-твоему? А ружье, незарегистрированное, может, закопано у Балясникова где-нибудь, в лес уходит и раскапывает. Не может такого? Вечно ты, Петр Григорьевич, с сомнениями.

Бухгалтер больше не возражал.

После проработки Герасим Балясников три дня лежал на печи. Жена пыталась его образумить, мол, на кузне ждут… Но он не вставал, только скрипел зубами и, отвернувшись к стене, чего-то бормотал. Зинаида не разобрала чего.