Сваня

Жена на этот раз не заставила себя ждать, через полминуты уже была на крылечке: видно, знала, что разговор предстоит…

— Уйди, заразина, чтоб духу твоего… — крепко повысила она голос, и Герасим попытался сразу встрять, чтобы расслабить обстановку.

— Понимаешь ты, элероны у меня не сработали, да и угол у крыльев не так немного рассчитал, высоту не набрать было…

— Башка у тебя не сработала, а не эти, как их… — Зинаида мало разбиралась в авиационных терминах и поэтому перешла на более привычные, бытовые. Сделала скорбное лицо и закачала головой.

— Это я столько годиков с дуриком маюсь, а! Верно говорят, гвоздь у тебя в одном месте!.. Посмешище из меня сделал… Где мотоцикл, галюзина, где?

— Он же старый был, Зина, все равно…

— Лучше бы ты пропил его, змей, чем вот так кокнуть!

— Чем же лучше-то? — удивился такому повороту Герасим.

— Меньше бы люди смеялись.

Зинаида схватила пустое ведро, стоявшее тут же рядом, на крыльце (видно, припасенное), и кинула им в Герасима. Ведро не долетело, но забренчало на всю деревню.

— Уйди с глаз! — крикнула жена вслед.

Разговор не получился.

3

Считай всю неделю над деревней, вдоль морского берега, тянулись серые и белые клинья, шеренги, «нитки» птичьих стай. Герасим видел их всякий раз, когда шел на работу в свою кузню, когда возвращался обратно. Всякий раз он подолгу стоял и глядел на небо.

Пронзительно, словно горько обиженные маленькие дети, плакали, улетая к югу от моря, расставаясь с ним, полярные гагары.

«Ага-ага» — соглашались друг с другом, покидая родные, но остылые края, гуси-гуменники.

«Кырлы-ган» — потерянно-прощально горланили запоздалые журавли.

«Клин-клини» — звенели печалью колокола лебедей.

А на море густой черно-белой россыпью плавали казарки, ссорились там из-за корма и не торопились никуда улетать. Этим самым они обещали долгую осень.

В субботу Герасим опять пошел на капканы.

Тропинка юлила по неровному, бугристому берегу Середнего озера, то резко вскидывалась вверх, то ныряла в холодные мелкие ключи, густо изрезавшими своими прозрачными струями спуск к воде. Герасим не любил ходить по этой тропинке: поневоле прыгаешь на ней как козлик, вверх-вниз, с бугорка на бугорок. Обычно он обходил озеро по верхней тропе, идущей по вершине угора, растянувшегося вдоль всего берега.

Там, на угоре, рос лес, веселый, разноцветный, березо-еловый. В нем обычно жировали рябчики и всякий раз высвистывали по сторонам дорожки свои немудреные песенки, очень схожие со свистками пацанвы, вызывающими сверстников из дома на улицу.

На этот раз нашлась причина прошагать вдоль озера. Третьего дня к нему в кузню заглянул сосед Витька Шамборов, просто так зашел, потрепаться, и, наряду с прочими новостями, рассказал, что видел на Середнем лебедя.

— Плавает одинешенек под тем берегом, — удивлялся Витька, — на юг не улетат, че он, сдурел? Зима же скоро…

Этот рассказ неизвестно по какой причине задел Герасима, какая-то глубинная струнка тихонько ойкнула в нем и зазвенела по сердцу щемяще-тоскливо и неизбывно. Что-то растревожилось в нем, смутно еще, неоформленно легла на душу тень его, Герасима, вины за одинокого лебедя, отбившегося от своей стаи. Ведь он стрелял… стрелял же!

Стрелял.

Он перестал было верить Витькиному рассказу, когда все же увидел лебедя. Тот плавал на другой боковине озера, там, где лес спускался с высокого угора к самой воде. Угор и лес вырисовали на ней длинную темно-коричневую тень, и лебедь, хотя до него было далеко — метров семьсот — восемьсот, резко выделялся на ней белым, фигурно вырезанным пятном. Туловище, длинная прогнутая шея… точно, лебедь!

— Че он, сдурел! — тихо, но с возмущением сказал сам себе Герасим. — Замерзнуть тут решил? Не улетает…

На Долгом он опять проверил капканы. На этот раз почему-то суетился, нервничал, что ли, черт его… Пойманных ондатр шкерить не стал, «обжегся» на первой же: второпях сделал порезы на шкурке. Испортил. Остальные пять штук побросал в рюкзак. Решил все сделать дома, в бане. Там в предбаннике еще лучше: тепло, электричество, готовы пяльца. Там уж будет и ясно все, с этим лебедем.

«Странно все же, что он не улетел вместе со всеми. Может, оголодал да силенок набирает. Бывает такое…

Неужели подранок!»

Вот эта мысль, старательно загоняемая Герасимом в самые дальние уголки его души, всячески выбиваемая из самого себя с того момента, когда Шамбаров рассказал об одиноком лебеде, опять выпросталась из своих укромных мест, разрослась, легла свинцовой тяжестью на сердце, обвила его мерзкими, липкими лапами.

Прогнать эту мысль Герасим на сей раз не смог. На этот раз он сам увидел того лебедя. Всякое может быть, ведь он стрелял по стае.

Стрелял.

Обратный путь его пролег по той стороне озера Середнего, где жил эти дни лебедь.

По этому берегу редко кто ходил, потому что был он не удобен для ходьбы. Где торф, где рыхлый песок, где глинистый оползень… да еще корежистый ивняк то и дело стеной загораживает путь. Тропки почти нет, есть что-то лишь отдаленно похожее на дорожку, петляющее по кустам, колдобистое. Сторона эта северная. Высокий угор, вздыбившийся справа, не пускает сюда солнце. Здесь холодно, куда холоднее, чем на другом, южном, берегу, и темновато. Но здесь почти не стаял снег, выпавший три дня назад. Он лежал широкими белыми пластами на земле, рыхлой ватой на ветках и просвечивал воздух свежим ровным светом.

Лебедя Герасим нигде не нашел. Не было того ни на воде, ни на берегу. Он прошел почти уже весь берег, впереди открылось ровное место: покатый луг с жухлой, посеребренной снегом травой, дальше маленькая лахта[2], тоже открытая отсюда, с гнилым, чахлым берегом.

Поначалу он обрадовался. На какие-то мгновения упал с плеч груз, давивший эти дни: улетел, слава богу, улетел не иначе! Герасим сел на корягу, закурил, поглядел на синюю стынь воды… Потом поднялся и пошел назад.

Что-то не отпускало.

Примерно напротив того места, где он видел в воде лебедя, на снегу ступеньчатой цепочкой отпечатался след большой птицы. Новехонький, настолько резко очерченный, что Герасим различил на отпечатках перепонок узоры складок, он вел почему-то на угор.

«Зачем ему туда, там же и лиса, и волк…» — недоуменно прикинул для себя Герасим и заторопился туда же, на угор.

По правой стороне следов по снегу пролегла какая-то черточка. Герасим сначала не обратил на нее внимания, потом разглядел и от нахлынувшей догадки остановился, обомлевший.

Подранок! Это у него крыло волочится!

И тогда он побежал.

Угор был сырой и крутой. Герасим несколько раз поскользнулся, падая на вытянутые руки, по спине хлопал рюкзак с лежащими в нем ондатрами. Когда забежал на вершину угора, запутался в низком коряжистом кустарнике, снова упал. Какое-то время лежал на земле, отдышивался, положив голову на согнутую руку, потом сообразил, что снегу здесь, на вершине, нет, здесь он стаял, а значит, следов больше нет, они кончились. Он вскочил, побежал вперед, пробежал метров двести, кругом земля, следов нет, лебедя тоже… Бросился направо, полубегом дал по лесу круг, другой. Лебедя не нашел.

Он остановился, огляделся, стал соображать, что же делать дальше. Решил начать все сначала, вернулся к тому месту, где оборвался след.

Короткий осенний день затухал. Серым туманом на лес наползали сумерки. Герасима это волновало больше всего. В висках ритмично стучало: «Не успею — опоздаю, не успею — опоздаю…».

Он понимал, что если лебедь останется на ночь в лесу, до утра он не доживет. В этом году развелось лисицы, как никогда. Жируют напоследок, перед зимой. Какая-нибудь да натолкнется на следы, найдет по запаху, доберется и до него… Да мало ли. Рыси вон шастают, еноты, волки, прорва этих зубастых. А тут птица беспомощная, с перебитым крылом, не отбиться, не улететь, чего стоит горло перехватить…

2

Л а х т а — залив (местн.).