Страница 18 из 21
Леонора.
А если она мне писем не отдаст?
Бюрштейн.
Тогда просите ее об этом. Откиньте гордость! Вы получили всего достаточно: и торжества, и любви, и славы — и теперь уступите. Иначе все погибло.
Леонора.
Еще не все. Вы ошибаетесь. Так дешево дела своей жизни я не уступлю. Авторское право принадлежит мне… Никто не смеет без моего разрешения опубликовывать неизданные письма Карла… Я просто велю наложить на них арест… Я имею на это право.
Бюрштейн.
В течение десяти… двадцати лет, а потом — кто защитит ваше имя, вашу запятнанную честь?
Он вдруг встает.
Впрочем, будем откровенны, фрау Леонора. Позвольте вам сказать, что существует еще один свидетель… помимо этих писем. Пусть даже огонь уничтожил бы эти листки, но вы противостоите теперь не только Марии Фолькенгоф, но и… мне. Я больше не ваш соратник. Сегодня утром, прежде чем к вам пойти я уже дал распоряжение прекратить печатание нового издания. Если я помог созданию легенды, то я же и разрушу. Этому надо раз навсегда положить конец. Я не могу поступить иначе.
Леонора.
Значит, и вы, Бюрштейн, против меня?
Бюрштейн.
Не против вас, а за труд моей жизни. Я не могу дольше участвовать в этой… идеализации, с тех пор, как знаю, что она чуть было не разбила одну чужую жизнь. Я не хочу больше писать в потемках, как вор, постоянно дрожащий, что его накроют, и первым радостным днем для меня будет тот, когда я смогу сказать: я был неправ. Разве вы не чувствуете, фрау Леонора, как этот дом, со времени его смерти, заражен боязнью и тайною, как он пахнет плесенью, ложью и злыми воспоминаниями?.. Ведь будет наслажденьем распахнуть окна настежь. А эта игра в прятки с Фридрихом, эта боязнь свидетелей?.. А помните ли вы еще, как мы приходили в трепет от каждого намека, как мы были счастливы, когда нам удалось за день до берлинского аукциона выкупить переписку с баптистом Шредером?.. Нет, нет, нет, я не хочу больше о дрожать, я хочу быть свободным и честно работать над своею книгой, никому не причиняя обид. Только, тогда мы станем свободнее друг с другом, перестанем быть скованными, как рабы, общею виною… Мы сможем дышать… сможем смотреть без боязни на его лик.
Показывает на портрет.
Фридрих входит. Он немного бледен, но очень спокоен, не обнаруживая своей обычной порывистости.
Здравствуй, мама. Доброе утро, Бюрштейн.
Бюрштейн.
Доброе утро, Фридрих.
Леонора поворачивается к нему спиною и не отвечает.
Фридрих.
Что с тобой, мама?
Леонора, резко.
Твой отец, который, надеюсь, еще имеет в твоих лазах известный авторитет, — больше ты ведь уже никого не почитаешь, — имел обыкновение, когда ему приходилось обедать вне дома, а тем более ночевать, сообщать мне об этом предварительно.
Фридрих.
Но, Бюрштейн… Я ведь просил вас предупредить маму, что не приду домой.
Бюрштейн.
Ах, да… прости меня!.. Я совсем забыл сказать по телефону… Да и сам сюда не заходил… правда!.. Я был так занят…
Леонора.
Да, все вы удивительно заняты, и всегда только собою. Я это чувствую. Раньше я тоже имела прав знать, куда ты идешь…
Фридрих.
Я совсем не вижу причины это скрывать. Я навестил свою… крестную.
Леонора делает движение.
Фридрих.
Я считал это тем более своей обязанностью, что она приехала сюда только для того, чтобы прослушать мое произведение и… встретила в этом доме не совсем ласковый прием.
Леонора.
Ты в первый раз выполняешь свой долг гостеприимства…
Фридрих.
Я счел это своим долгом, совершенно верно, и полагал, что тем самым чту память моего отца, которого, как вы меня всегда уверяли, ничто не мучило больше, чем сознание, что он огорчил — и бесполезно — какого-нибудь человека… впрочем, я полагаю, что обсудить эти вещи лучше было бы без всякой раздражительности. Я, со своей стороны, вполне на это готов, и это имеет для меня значение, потому что я… должен тебе кое о чем сообщить.
Леонора.
Конечно, о Фрау Фолькенгоф…
Фридрих.
Нет. Она не давала мне никакого поручения такого рода. Мое сообщение касается исключительно меня самого. Правда, встреча с этой глубоко уважаемой мною особой содействовала в значительной мере моему решению. Я совершенно ясно чувствую теперь многое, что раньше ощущал только неопределенно, я впервые чувствую какое-то прямое и чистое отношение к окружающему и… прежде всего к моему отцу. Эта исключительная женщина…
Леонора.
Можешь сократить вступление. В чем дело? Говори прямо.
Фридрих.
Мне было бы желательно, чтобы мое сообщение не натолкнулось на твое противодействие с первых же слов. Мне очень хотелось бы говорить с тобою свободно. Вы от меня — я давно это чувствовал, а теперь я это знаю — многое скрывали. У каждого из нас были свои секреты, и нам следовало бы, думается мне, положить этому конец. Итак, — говоря прямо, как ты этого желаешь, — я предполагаю в ближайшее время вступить в брак.
Леонора, вскочив.
Ты… ты шутишь?
Фридрих.
Никогда еще в жизни я не был настроен серьезнее, чем теперь, и прошу тебя заранее считать мое решение непреложным.
Леонора.
Ты хочешь… жениться… ты?..
Она подавляет в себе порыв гнева. После паузы, вполне овладев собою, она продолжает холодно.
Я вижу, что с некоторых пор ты принимаешь свои решения независимо от моей воли, ты даже видишь в ней некоторый тормаз. К сожалению, твоя самостоятельность выражается покамест только в решениях… Но я об этом не хочу говорить… Позволено ли мне, но крайней мере… почтительнейше… спросить… с кем ты столь внезапно желаешь повенчаться?
Фридрих.
С фройлайн Кестнер.
Леонора, вскипев.
С Кестнер?.. с учительницей музыки?.. с дочерью?..
Фридрих.
Никто не отвечает за своего отца ни в добром ни и дурном.
Леонора.
Бюрштейн, вы слышите…
Смеется.
Это сумасшедший дом! Сумасшедший дом! Сын Карла-Амадея Франка женится на… Сумасшедший дом… И при этом какая непоколебимость в тоне: «Я хочу… я решил… я намерен!» Меня совсем не спрашивают… Мне только сообщают мимоходом, для соблюдения формы. И разумеется, это должно произойти немедленно… В двадцать пять лет ведь, некогда ждать… Все должно быть сделано немедленно…
Фридрих.
Как можно скорее. Я медлить не собираюсь.
Леонора.
Ты не собираешься? Очень жаль… но мне эта манера и этот темп не подходят… Я не могу примириться с этим выбором и с твоей ребяческой самостоятельностью… И совсем на это не согласна… Я полагаю, что надо думать не только о себе, но и о своих обязанностях, которые на нас возлагает наше имя, наше положение.
Фридрих.
Принять такое решение меня как раз и побудили мои обязанности.
Леонора.
У тебя есть обязанности но отношению к твоему отцу, к твоему имени… к нам, а не к этой особе…
Фридрих.
В таком случае, мне придется говорить еще яснее… Как раз в этом доме и перед вами… у меня есть обязанности по отношению к этой женщине… моральные обязанности… и, кроме них, та единственная обязанность, которая заставляет человека чести… дать женщине свое имя…
Леонора.
И это… это ты смеешь?.. Такую… такую особу ты хочешь ввести в этот дом?.. Ты смеешь?..
Фридрих.
Это, может быть, было бы мне трудно… третьего дня… еще вчера… Но я перестал колебаться… с той минуты, как узнал… что мой отец так же исполнил подобную же обязанность… хотя был связан еще и другими.
Леонора, отшатнувшись и вся побелев.
Что… что это значит?
Фридрих.
Нет надобности все объяснять… Ты это знаешь, и я тоже теперь знаю. Я думаю… мы понимаем друг друга…