Генри и Джун

Я с горечью вспоминала великолепную властность Джун, ее юмор, тираничность. Да, не те женщины сильны, что делают мужчину слабым, а те мужчины слабы, рядом с которыми женщина становится слишком сильной. Я предстала перед Генри в образе покорной римлянки, готовой к тому, что ею станут повелевать. А он позволил мне повелевать собой. Он все время боялся разочаровать меня. Мои требования выросли. Он беспокоился о том, как долго и сильно я буду любить его. Он позволил разуму вмешаться в наше счастье.

Генри, ты любишь своих шлюшек, потому что чувствуешь свое превосходство над ними. Ты отказался от мечты узнать равную тебе женщину. Ты был удивлен тем, как сильно я могу любить, не осуждая тебя и преклоняясь перед тобой так, как ни одна проститутка никогда не преклонялась. Неужели ты не в состоянии почувствовать свое превосходство? Неужели все мужчины отступают перед трудной любовью?

Для Генри ничего не изменилось. Он не заметил моих колебаний и предложил отправиться в гостиницу «Кронштадт». Все время, что мы провели вместе, он был, как обычно, очень страстен. Только вот у меня возникло чувство, что я делаю над собой усилие, чтобы любить его. Возможно, мне передался его страх. Я боялась, что у него снова ничего не получится, моя безумная вера в него ушла. Осталась нежность. Эта проклятая нежность. Я поймала свое счастье, но оно оказалось таким холодным! Я чувствовала, что отдаляюсь от Генри. Мы много выпили и наконец почувствовали себя счастливыми. Но я все равно думала о Джун.

Я веду машину, несмотря на то, что выпила много белого вина. Улицы ярко освещены. Машина с бешеным ревом пожирает асфальт дороги, дома с геранями, телеграфные столбы, бездомных кошек, деревья, холмы, мосты…

Я отправила Генри сюрреалистическое послание, добавив: «Я забыла сказать, что люблю тебя, что, просыпаясь по утрам, думаю, что бы еще найти в тебе такое, за что можно было бы ценить тебя еще больше. Когда Джун вернется, она будет любить тебя еще сильнее, потому что тебя любила я. Твоя и без того богатая индивидуальность заиграла новыми гранями».

Мне хочется твердить Генри о том, как я его люблю, потому что сама я в это больше не верю. Почему он превратился для меня в ребенка? Я понимаю, почему Джун уехала от него, сказав: «Я люблю Генри как сына». Неужели это тот же человек, что казался мне таким грозным, таким страшным? Не может быть!

Кабаре «Румба». Мы с Хьюго танцуем. Он такой высокий, что мое лицо оказывается у него под подбородком. На меня безотрывно смотрит удивительно красивый испанец (профессиональный танцор), как будто хочет загипнотизировать. Он улыбается мне через голову своей партнерши. Я отвечаю на его улыбку, смотрю прямо в глаза. Я принимаю его вызов. Отвечаю взглядом, полным чувственности и желания развлечься. По лицу испанца блуждает улыбка. Я испытываю острое удовольствие, потому что общаюсь с ним, укрывшись в объятиях Хьюго. Улыбаюсь, собираюсь сесть за столик, а потом вдруг пойти и потанцевать с ним. Меня одолевает страшное любопытство. Я как будто заглянула в глубину его души, представила его обнаженным. Он тоже раздевает меня узкими звериными глазами. Ощущение раздвоенности, как сладкая отрава. По дороге домой яд разливается по моему телу. Теперь я знаю, как это сладко — играть теми чувствами, которые я так оберегала. На следующей неделе, вместо того чтобы пойти куда-нибудь со своим тайным «мужем» Генри, я поеду на встречу с испанцем. И с женщинами — я хочу женщин. Но мужеподобные лесбиянки в кабаре «Фетиш» мне совершенно не понравились.

Теперь я поняла смысл гвоздики во рту Кармен. Я вдыхала запах душистого жасмина. Белые лепестки дотронулись до моих губ. Они похожи на женскую кожу. Я сжимала их губами, нежно целовала. Я кусала белые бутоны. Частичка душистой плоти, шелковистая кожа. Полные губы Кармен плотно сжимают гвоздику; и я — Кармен.

Очень плохо, что Генри так добр ко мне, очень плохо, что он хороший человек. Он начинает понимать, что во мне произошли перемены. Да, на первый взгляд я кажусь инфантильной, но в постели веду себя как зрелая женщина.

На днях Хоакин неожиданно спустился в гостиную, чтобы задать мне какой-то банальный вопрос, а мы с Генри как раз целовались. На лице Генри отразилось смущение. А мне не было ни стыдно, ни неприятно. Но я все-таки обиделась на Хоакина и заметила:

— Что ж, не будет являться сюда вот так запросто!

Если Генри поймет, что я становлюсь бесстыдной, сильной, уверенной в своих действиях, неподвластной воле окружающих, если он поймет истинную причину моего теперешнего образа жизни, изменится ли его отношение ко мне? Нет. У него есть свои желания, и ему нужна такая женщина, какой я была: мягкая, робкая, добрая, неспособная обидеть и разозлиться. Но я с каждым днем становлюсь все больше похожа на Джун. Я начинаю хотеть ее, я уже лучше знаю ее, люблю ее все сильнее. Теперь я понимаю, что каждым поворотом в их совместной жизни Генри обязан Джун. Без нее он был бы просто сторонним наблюдателем, а не участником. Мы с Генри идеально подходим друг другу — как друзья и соратники, но не как спутники жизни. Я ждала, что те первые дни (или ночи) в Клиши будут потрясающими. И была очень удивлена, когда мы пустились в глубокие спокойные рассуждения и так мало успели сделать. Я ждала сцен в духе Достоевского, а нашла мягкого спокойного немца, который терпеть не может немытую посуду. Я нашла мужа, а не темпераментного любовника. Генри поначалу даже не знал толком, как меня развлечь. Джун бы сумела. Но я все равно была счастлива и совершенно удовлетворена, потому что любила его. Однако в последние дни во мне проснулось былое беспокойство.

Я предложила Генри куда-нибудь сходить, и была очень разочарована, когда он отказался отвести меня в какое-нибудь экзотическое место. Ему было вполне достаточно похода в кино или кафе. Он не захотел знакомить меня со своими испорченными друзьями (даже специально ограждал меня от них). Когда он пассивен, я сама начинаю предлагать ему то одно, то другое.

Однажды вечером мы прямо с вокзала Сен-Лазар пошли в кино, а потом в кафе. В такси, по дороге на встречу с Хьюго, Генри начал целовать меня, я вцепилась в него мертвой хваткой. Наши поцелуи становились все безумнее, и я попросила:

— Скажи таксисту, чтобы он отвез нас в Буа[4].

Я была совершенно опьянена его ласками. Но Генри испугался. Он напомнил мне о времени, о Хьюго. С Джун все было бы совсем по-другому! Я ушла от него с грустью в душе. В характере Генри нет ничего безумного — только романы у него сумасшедшие.

Я делаю невероятное усилие, чтобы не замыкаться в себе, хожу к парикмахеру, делаю покупки, говорю сама себе: «Я не должна утонуть, мне надо бороться». Мне так необходим Алленди, а я не могу встретиться с ним до среды.

Я хочу видеть и Генри, но теперь не рассчитываю на его силу. В тот, первый, день в «Викинге» он сказал «Я слаб», а я ему не поверила. Не люблю слабых мужчин. Я чувствую к ним нежность, да. Но боже мой! Генри уничтожил мою страсть всего за несколько дней. Что произошло? Тот случай, когда он усомнился в своей состоятельности, был лишь проходящим эпизодом. Может быть, так случилось, потому что он силен только в постели? Может, потому он и удерживал меня рядом с собой? Или это я изменилась?

К вечеру я уже считала, что мое разочарование не так уж и важно. Я хочу помочь Генри. Я счастлива, что он написал книгу, а я создала для него обстановку покоя и уверенности. Я люблю его — по-другому, но все-таки люблю.

Генри мне дорог. У меня становится так тепло на душе, когда я смотрю на его потертый костюм. Пока я одевалась к официальному обеду, он уснул. А потом пришел ко мне в спальню и смотрел, как я крашусь. Он восхищается моим зеленым платьем в восточном стиле, говорит, что я несу себя, как принцесса. Окно спальни открыто в роскошный сад, который навел Генри на мысль о «Пеллеасе и Мелизанде». Он прилег на диван. Я на минутку присела рядом, обняла его и сказала: «Тебе нужно купить новый костюм», думая, где возьму на него деньги. Мне было невыносимо смотреть на потертые, лоснящиеся рукава его пиджака.

4

Булонский лес. — Примеч. ред.