Генри и Джун

Что ты будешь делать, когда узнаешь все, что можно узнать о Джун?

Правда. Как жесток путь ее поиска! Ты разрушаешь все и страдаешь. Каким-то странным образом я не с тобой, а против тебя. Нам суждено защищать две правды. Я тебя люблю, но и борюсь с тобой. То же самое делаешь ты. Вооружившись любовью и ненавистью, мы станем еще сильнее, когда все закончится. Когда ты пытаешься кого-нибудь высмеять, заклеймить, разорвать на куски, я тебя ненавижу. Я хочу победить твой жестокий скальпель не с помощью слабых стишков, но с помощью всех самых таинственных, волшебных сил мира.

Я хочу и сражаться с тобой, и подчиняться тебе, потому что как женщина я преклоняюсь перед твоей смелостью и той болью, которую эта смелость порождает, перед противоречиями твоей души, которые только я в состоянии понять, преклоняюсь перед твоей пугающей искренностью и силой. Ты прав. Мир необходимо высмеивать, но я знаю, как сильно ты любишь то, над чем смеешься. Как много в тебе страсти! Именно это я в тебе ценю. Со мной ты не ученый и не наблюдатель. Когда мы вместе, я чувствую привкус крови.

На этот раз ты не пытаешься очнуться от дурмана наших встреч, чтобы оценить то, что в них смешного или нелепого. Нет. На этот раз у тебя ничего не выйдет, потому что мы живем вместе, ты разглядываешь мою помаду, повторяющую контур губ и растекающуюся вокруг них, как кровь во время операции (ты целуешь меня, и красная помада расползается вокруг рта, как акварель на бумаге). Я верю в чудо (а это настоящее чудо — лежать под тобой!) и дарю его тебе, вдыхаю его в тебя. Возьми! Я чувствую, что расточительна в чувствах, когда ты любишь меня. Мои ощущения так остры и новы, Генри, что, не теряясь среди других, принадлежат только нам — тебе, мне, нам двоим.

Что может быть трогательнее твоей комнаты? Металлическая кровать, жесткая подушка, единственный стакан. Все вокруг сияет, как иллюминация на День Благодарения, освещенное моей радостью, той мягкой, нежной, захлебывающейся радостью, которую ты разжег в моем лоне. Комната накалилась, напряжение висит в воздухе, когда ты изливаешься в меня. Воздух готов взорваться, я сажусь на край твоей кровати, и мы разговариваем. Я не понимаю, что ты говоришь, но твой голос обволакивает меня, как ласка, проникает в душу. Я не могу противостоять ему: даже если бы я заткнула уши, он бы все равно просочился в мою кровь, заставил ее кипеть.

Для меня не так важен зрительный образ. Я вижу твою рубашку цвета хаки, висящую на крючке. Я видела тебя в ней. Я ненавижу цвет хаки, но теперь это неважно. Ты приоткрыл мне удивительную нежность своей души, мой мир сейчас вращается вокруг тебя, как Земля вокруг своей оси.

— Иди ко мне, подойди ближе. Обещаю, все будет прекрасно.

Ты не обманываешь меня.

Знаешь, я не верю, будто только я чувствую, что мы переживаем нечто новое. В твоих книгах нет и следа тех чувств, которые ты проявляешь по отношению ко мне. Читая твой роман, я задавалась вопросом: какой эпизод мы с тобой разыграем?

Ты полон своими образами, я — своими, но они уже смешались. И если я иногда смотрю на мир твоими глазами (например, люблю шлюх, потому что это твои шлюхи), то и ты иногда видишь, как я.

Генри-исследователю я всегда отвечаю загадками.

Одеваясь, я со смехом обсуждаю с ним свое нижнее белье. Оно очень нравилось Джун, сама она никогда ничего не носила под платьем.

— Оно испанское, — говорю я.

Генри спрашивает:

— Единственное, что меня интересует, — это откуда Джун узнала, какое на тебе белье?

— Не думай, что я пытаюсь представить все в более невинном свете, чем было на самом деле, но не слишком далеко заходи в своих мыслях, иначе никогда не доберешься до правды.

Он не особенно обращает внимание на то, как опасно близко от края пропасти оказался. И во имя чего?

Генри и Джун разрушили логичность и целостность моего мира, моей жизни. Это хорошо, потому что образцовая упорядоченность — не жизнь. Теперь я живу, а не служу примером чего-то.

Я навсегда ушла от опасности превратиться в мужчину. Когда воображение и эмоции женщины выходят за границы нормы, ее начинают обуревать желания, которые она не в состоянии выразить. Я хочу обладать Джун. Я отождествляю себя с мужчинами, которые могут проникнуть в нее. Но я бессильна. Я могу подарить ей блаженство моей любви, но подлинное совокупление с ней мне недоступно. Какая это мука!

И снова письма Генри:

…ужасно, как живо и абсолютно ясно я чувствую, как ты мне нужна… Я должен видеть тебя. Я воображаю себе тебя, такую яркую и чудесную, но при этом пишу письма Джун, а потом рву их в клочья. Ты поймешь меня — должна понять. Анаис, помоги мне. Ты охватила меня, как яркое пламя. Господи, Анаис, если бы ты знала, что я сейчас чувствую!

Я хочу лучше узнать тебя. Я люблю тебя, любил уже тогда, когда ты пришла и села на мою кровать. Весь тот день был похож на теплый туман, обволакивающую дымку. Я слышу, как ты произносишь мое имя с этим твоим странным акцентом. Ты пробуждаешь во мне так много разных чувств. Я не знаю, как к тебе приблизиться. Только приходи, все будет прекрасно, я тебе обещаю. Мне так нравится твоя откровенность, самоуничижение. Я никогда не смогу причинить тебе вред. Сегодня ночью я подумал, что должен был жениться на такой женщине, как ты. Неужели такая любовь, как наша, вначале всегда вызывает подобные мысли? Я не боюсь, что однажды ты захочешь сделать мне больно. В тебе есть сила, но другая, она помогает тебе избегать многих ошибок и огорчений. Нет, ты не сломаешься. Я наговорил много чепухи о твоей хрупкости. Кстати, в последнюю нашу встречу я чувствовал себя гораздо свободнее. Все образуется. У тебя такое великолепное чувство юмора. Обожаю его. Хочу все время видеть, как ты смеешься. Это твоя стихия. Я думаю о тех местах, куда мы должны отправиться вместе, в укромные уголки Парижа. Я хочу потом говорить: «Сюда я приходил с Анаис, здесь мы ели, или танцевали, или напились вдвоем». О, увидеть, как ты напилась, хоть раз увидеть — вот это было бы настоящее удовольствие! Я боюсь предложить тебе надраться, Анаис. Когда я вспоминаю, как ты прижимаешься ко мне, раздвигаешь с готовностью ноги, становишься влажной — господи, да я просто схожу с ума. Какой же ты будешь, когда совсем раскрепостишься?

Вчера я думал о тебе, вспоминая, как ты сжимаешь меня ногами, потом я падаю на тебя в темноте и уже ничего не понимаю, не знаю. Я дрожал и стонал от наслаждения. Думаю, если мы не увидимся в конце недели, я не выживу.

Если будет нужно, я приеду в воскресенье в Версаль, да куда угодно, только бы увидеть тебя. Не бойся быть со мной холодной. Мне будет достаточно просто стоять с тобой рядом и обожающим взглядом смотреть на тебя. Я люблю тебя, вот и все.

Мы с Хьюго сидим в машине. Едем на светский вечер. Я пою, пока мне не начинает казаться, что машиной управляет мое пение. Тогда я набираю в грудь воздуха и изображаю голубиное roucoulement[1]. Перекатывается мое французское «р-ррррррр». Хьюго смеется. Позже мы выходим из театра с какой-то дворянской парой, и нас тут же окружают проститутки. Маркиза поджимает губки. Я думаю, что это шлюхи Генри, и чувствую к ним симпатию.

Однажды вечером я предлагаю Хьюго пойти вместе в публичный дом, просто посмотреть.

— Хочешь? — спрашиваю я у него, хотя сама думаю о том, что теперь готова действовать, а не просто смотреть.

Он заинтересован, у него поднимается настроение, он отвечает:

— О да, конечно!

Мы звоним Генри, чтобы он нас проинструктировал. Генри предлагает пойти на улицу Блондель, 32.

По дороге Хьюго начинает колебаться, но я смеюсь над ним и настаиваю, чтобы мы поехали. Таксист высаживает нас на маленькой узкой улочке. Мы забыли номер дома. Но тут я замечаю красную цифру 32 над одной из дверей, и мне кажется, будто мы погружаемся под воду в тонущей лодке. Теперь мы вовлечены в игру. Мы уже другие.

1

Воркование (фр.).