Кто-то смеется

— Пап?

— Да, малыш?

— У вас давно с ней роман?

Он ответил не сразу.

— Я познакомился с Милой через полгода после того, как ваша мама сделала это. Я тогда здорово пил. Мила помогла мне снова стать человеком.

— Петуня говорит, он видит во сне…

Леля прикусила язык.

— И что говорит этот будущий Казанова?

— Что он видит во сне меня.

— Будь осторожна, малыш.

— Ты думаешь?

— Этот мальчишка привык добиваться того, что хочет.

— Но я ведь тоже.

Ей захотелось переменить тему.

— Пап?

— Да, малыш?

— А кто из нас больше похож на маму? Ксюша или я?

— Ты. Хотя и Ксения очень похожа. Но от твоей кожи даже пахнет так же, как от маминой.

— Мама была худей меня. Вообще мне кажется, она была очень хрупкой. Ксюшка худая, но вовсе не хрупкая.

— Да, мама была хрупкой и очень ранимой.

Он вздохнул и прижал к себе голову Лели. Они простояли так несколько секунд.

— Пойду искупаюсь, — сказала Леля, высвобождаясь.

Она чувствовала, как по ее спине сбегают ручейки пота.

Под колесами «шестерки» убаюкивающе уныло шуршал асфальт. В этот довольно ранний час уже вовсю палило солнце, и Леля ощущала, как пылает ее лицо. Она здорово не выспалась — читала почти до трех, потом еще долго не могла заснуть. Ее разбудил Петя, швырнув в открытое окно мокрые от росы циннии. Цветы пахли свежо, и Леля начала чихать. Мила выгладила сарафан, уговорила надеть босоножки. Леля опустила глаза и посмотрела на свои непривычно аккуратно обутые ноги. Последнее время она шлепала в соломенных панталетах, которые Ксюша привезла из Египта. Леля вздохнула. В свои двадцать три года Ксюша успела объездить полмира, а она еще нигде не была.

— Малыш?

Она скосила глаза и посмотрела на красивый профиль отца на фоне лимонно-желтых полей.

— Да, пап?

— Какую пластинку прокручиваешь?

— Так, попурри на жизненные темы.

— Тебе пора влюбиться.

— В кого? — серьезно спросила она.

— Это не имеет никакого значения. Семнадцать лет без любви похожи на пустыню Гоби под полуденным солнцем.

— Ты стал романтиком, пап.

— Я был им всю жизнь. Именно за это меня и любят женщины.

— Я думала, они любят тебя еще и за твой талант.

Отец смущенно улыбнулся и тряхнул роскошно седеющей шевелюрой.

— Я пишу картины только потому, что больше ничего не умею делать. Собственно говоря, я боюсь настоящей работы, усилий, разочарований от того, что сделал что-то не так, как задумал. Мое творчество никогда меня не разочаровывает. Я всегда доволен тем, что сделал. И знаешь почему?

— Почему? — в тон ему спросила Леля.

— Мне за это неплохо платят. Когда я был бедным, непризнанным художником, голодным, холодным и неприкаянным, меня вечно грыз червь сомнения: может, я что-то делаю не так? Почему моя семья недоедает, дети ходят почти в лохмотьях, у жены нет ни одной золотой побрякушки?

— Ты и тогда неплохо смотрелся, пап. Помню, ты был неотразим в своем гэдээровском пиджаке с протертыми локтями, когда послал к одной матери ту толстую цековскую бабищу. После этого эпизода тебя зауважали даже твои враги. Уж не говоря о женщинах.

— Я любил по-настоящему только твою мать.

Лицо отца сделалось сосредоточенно серьезным.

— Но я помню, как ты был влюблен в ту актрисулю из вахтанговского театра, которая пела под гитару цыганские романсы. Я была тогда совсем маленькая, но хорошо все запомнила.

Отец вздохнул.

— Малыш, поговорим с тобой на эту тему как-нибудь в другой раз, ладно? Когда над пустыней Гоби прогремит гром и прольется веселый звонкий дождик. Договорились?

Она молча смотрела впереди себя. Шоссе стало шире и оживленней. Они подъезжали к Тамбову.

— Тебе нравится Борис? — вдруг спросил отец.

— Я его почти не знаю. Со сцены он смотрится неплохо.

— Мне по душе твоя рассудительность, малыш. Она заставляет верить в то, что наш мир не хрустальная ваза, которая может рассыпаться на мелкие осколки от одного неловкого движения неуравновешенного болвана.

— Хрусталь — это так старомодно…

— Ты права, малыш.

— Я никогда не смогла бы влюбиться в человека, увлеченного другой женщиной. Тем более моей сестрой. Так что не надо меня ревновать.

— Ах ты, моя умница. — Отец на короткое мгновение положил голову ей на плечо, и она ощутила легкое возбуждение от прикосновения его шелковистых волос. В отце было что-то такое, чего не было ни в одном существе мужского пола, с которыми Леле доводилось встречаться. Она не знала этому названия. Просто ее влекло к отцу. Порой это пугало их обоих.

На Ксюше были широкие белые штаны из «мокрого шелка» и черный хлопковый свитер ажурной вязки. В черных джинсах и легком красном пиджаке без подкладки Борис смотрелся стройней и выше ростом. Леля не видела его месяца три. Ей показалось, будто перед ней совсем другой человек.

— Елочка, ты стала такой раскидистой и большой! — Ксюша тискала сестру в своих сильных руках. Ей одной разрешалось называть Лелю Елкой. Для всех остальных она бесповоротно выросла из этого детского прозвища.

— Ты превратилась в настоящую примадонну. — Борис изобразил восхищение на своем сытом лице. — Наконец мы с тобой породнились. — Он громко поцеловал Лелю в щеку, а потом в шею. — Я кое-что привез тебе из Барселоны. И, кажется, не ошибся размером. — Он вытер платком взмокший лоб и грудь. — В самолете было так душно, хоть стюардесса и посадила нас на места, предназначенные для важных шишек. Оказывается, эта деваха была на моем последнем концерте в Доме ученых.

— Она сказала, что видела твою афишу, — уточнила Ксюша.

— Какая разница? — Борис провел пятерней по своим светло-русым ухоженным волосам. Он делал точно так же на сцене. Леля заметила, что женщинам очень нравился этот его хорошо продуманный и отрепетированный жест, в котором было столько наигранной небрежности.

Пока они ожидали багаж в душном полутемном здании аэропорта, Борис успел похвалиться, как хорошо его принимали в Барселоне, где он спел в концерте с испанской знаменитостью, приглашением в Шотландию. Леле казалось, будто он рассказывает это только для нее, хоть она и понимала, что это тоже продумано, как и тот небрежный жест, рассчитанный сугубо на публику. Артист и в жизни должен оставаться артистом. Это импонировало ее, Лели, врожденному чувству красоты. Это же делало окружающий мир скучным и банальным.

Когда они садились в машину, отец, улучив момент, шепнул Леле на ухо:

— Паяц не умеет взглянуть на себя со стороны.

— Напротив, ему это прекрасно удается, — возразила она тоже шепотом.

Когда они въезжали в ворота усадьбы, Леля заметила легкое шевеление в кустах жасмина справа. Она поняла, что это Петя, который, очевидно, провел в своей засаде не один час — по пути они заехали в ресторан, где Борис угостил всех обедом. Она едва заметно кивнула Пете и подмигнула. Тут же откуда-то с вышины раздался Ромкин голос:

— Привет дур-ракам. Дур-раки всего мирра, объединяйтесь!

— Какая же ты счастливая, Елочка, что провела здесь все лето. — Ксюша обняла ее за шею, дыша прохладной свежестью «Иссимиаки» и легкой грустью дорожной пыли. — Здесь совсем как в тургеневской усадьбе.

— Он смотрел на тебя взглядом пошлого киношного самца. — Петя облокотился о подоконник раскрытого окна, уперевшись подбородком в сложенные домиком ладони. — Мне так хотелось врезать ему по сопатке.

— Детям вредно пить шампанское. — Леля уже лежала в постели, натянув до подбородка простыню. — Кстати, шампанское купил Борис.

— В нем нет ничего натурального. Он напоминает мне избитый шлягер, который все повторяют только потому, что он навяз в зубах. Помнишь песенку из «Кавказской пленницы»?

— Я не смотрю советские фильмы, а уж тем более бабушкиных времен.

— Ну и зря. Это очень даже полезно. Вроде прививки от всех пошлостей жизни.