Страница 5 из 22
Впервые в жизни мне в голову пришло, что вот сейчас я могу умереть. Упав на асфальт и глядя на мир – ноги, руки, лужи рвоты – сквозь пелену недоверчивого удивления и боли, я совершенно забыла, кто я и чем занимаюсь: как средневековые мученики, я открыла для себя иное пространство где-то между жизнью и смертью. Но вскоре вернулись боль и панический страх, и через секунду происходящее утратило сходство с религиозным действом.
Даже спустя несколько месяцев я все еще не могла до конца оправиться от римских каникул. Пытаясь вытащить из памяти, что произошло на площади, я испытывала досадливо-тянущее чувство, будто я забыла о себе что-то очень важное, отныне навсегда оставшееся на том итальянском асфальте.
– Помню. – Умберто открыл мой паспорт и внимательно посмотрел на фотографию. – Но въезд в Италию запрещен Джулии Джейкобс, но не Джульетте Толомеи.
Я изобразила возмущение. Тот самый Умберто, который осуждает меня за то, что я одеваюсь как хиппи, подталкивает нарушить закон?
– Ты мне предлагаешь…
– Почему ты решила, что это моя идея? Последней волей твоей тетушки было, чтобы ты поехала в Италию. Не разбивай мне сердце, принчипесса.
Видя в его глазах лишь искренность, я с трудом удержалась от нового потока слез.
– А ты как же? – сипло спросила я. – Почему ты со мной не едешь? Давай искать сокровище вместе! Не найдем – ну его к черту, станем пиратами, будем бороздить моря…
Умберто очень нежно коснулся моей щеки, словно зная – если я уеду, назад уже не вернусь. А буде нам суждено встретиться снова, мы уже не сможем устроить посиделки в детской беседке, повернувшись спинами к реальному миру.
– Кое-что, – мягко сказал он, – принцессы должны делать сами. Помнишь, я говорил тебе, что однажды ты найдешь свое королевство?
– Это же просто слова, в жизни все иначе!
– Все, что мы говорим, слова. Но иное слово к уму говорится.
Я порывисто обняла его, не готовая проститься навсегда.
– Но как же ты? Здесь же ты не останешься?
Умберто, прищурившись, смотрел на мокрые рейки.
– Пожалуй, Дженис права – пора старому Бёрди на покой. Стяну серебро и уеду в Вегас. На недельку вольной жизни хватит, с моим-то везением. Ладно, звони, когда найдешь свое сокровище.
Я уткнулась в его плечо.
– Ты узнаешь первым.
I.II
Вытаскивай свой меч: сюда идут двое из дома Монтекки!
Сколько себя помню, тетка Роуз держалась кремнем, чтобы не дать мне или Дженис съездить в Италию.
– Сколько раз вам повторять, – возмущалась она, – что это неподходящее место для приличных девушек?
Позже, поняв, что пора менять стратегию, тетка мелко трясла головой, стоило затронуть эту тему, и хваталась за сердце, словно собираясь умереть от одной мысли об Италии.
– Поверьте мне, – пифией вещала она, – Италия – сплошное разочарование, а итальянские мужчины – свиньи!
Меня всегда задевало необъяснимое теткино предубеждение против страны, где я родилась, но после достопамятной поездки в Рим я была готова с ней согласиться. Италия действительно разочаровала, а после знакомства с итальянцами – по крайней мере их подвидом в полицейской форме – свиньи сильно выросли в моих глазах.
Стоило спросить тетку Роуз о наших родителях, она заводила старую пластинку.
– Сколько раз вам повторять? – ворчала она, раздраженная, что ее отрывают от чтения газет, которые она брала в руки не иначе как в маленьких хлопковых перчатках, чтобы краска не пачкала руки. – Ваши родители погибли в автомобильной аварии в Тоскане, когда вам было по три года.
К счастью для Дженис и меня, продолжала тетка Роуз, они с покойным дядей Джимом, благослови Господь его душу, удочерили нас сразу после трагедии, плюс нам просто сказочно повезло, что у них никогда не было своих детей. Мы избежали итальянского сиротского приюта и не жуем спагетти каждый день, а живем себе припеваючи в насквозь прогнившем деревянном доме в Виргинии, и самое меньшее, что мы можем сделать в благодарность, это прекратить изводить тетку Роуз вопросами, на которые она не знает ответов. И пусть кто-нибудь из нас сделает ей еще один мятный джулеп, потому что от нашего бесконечного нытья у нее разболелись суставы.
Ночью на борту самолета, летевшего в Европу, глядя в иллюминатор на непроглядно-черный Атлантический океан, я перебирала в памяти старые ссоры, тоскуя даже по сердитой воркотне тетки Роуз. Вот бы побыть с ней хоть часок, пусть она даже брюзжала бы все шестьдесят минут. Теперь мне даже не верилось, что тетка доводила меня до того, чтобы я хлопнула дверью и, демонстративно топая, убежала наверх. Столько драгоценного времени бездарно потрачено на упрямое молчание в запертой ванной!
Тонкой салфеткой я сердито вытерла слезу, катившуюся по щеке, твердо сказав себе: сожаления – пустая трата времени. Надо было чаще писать тетке Роуз, чаще звонить и говорить, что я ее люблю, но теперь слишком поздно. Я не в силах исправить грехи прошлого.
К горю примешивалось что-то другое, не дававшее мне покоя. Мучили ли меня плохие предчувствия? Нет, предчувствия подсказывают, что впереди ждет что-то плохое. Я же не находила себе места, потому что не знала, ждет меня хоть что-нибудь или нет. Скорее всего и на этот раз я прокачусь без толку. Но в собственном банкротстве мне было некого винить, кроме себя.
Я выросла с уверенностью, что унаследую половину состояния тетки Роуз, и даже не пыталась заработать собственное. Мои ровесницы упорно карабкались вверх по скользкому карьерному шесту, изо всех сил впиваясь в него наманикюренными ногтями, а я выбирала работу, к которой лежало сердце, – например, летние лагеря с шекспировским уклоном, зная, что рано или поздно теткино наследство покроет мой растущий долг по кредитному счету. В результате сейчас мне практически было не на что надеяться, кроме призрачного сокровища матери, которую я почти не помнила, на давно потерянной родине.
После окончания аспирантуры я не обзавелась своей квартирой, ночуя в основном у друзей по антивоенному движению и съезжая всякий раз, когда подворачивалась халтурка с преподаванием Шекспира. Отчего-то пьесы Барда прочно засели в моей голове (остальное там не задерживалось), и мне совсем не надоедало в тысячный раз возвращаться к «Ромео и Джульетте».
Иногда я учила взрослых, но предпочитала работать с детьми, которые относились ко мне как к ровне. Я радовалась, хотя и понимала, что это, строго говоря, не комплимент. Должно быть, мудрые дети чувствовали, что я так и не повзрослела и в свои двадцать пять осталась неуклюжей девчонкой, пытающейся выразить – а чаще скрыть – поэзию, буйствующую в моей душе.
Карьере отнюдь не помогало то, что я совершенно не представляла, чему себя посвятить. Когда люди спрашивали, кем я хочу стать, я не знала, что ответить. Пытаясь представить себя лет через пять, я всякий раз словно заглядывала в большую черную воронку. Под плохое настроение я интерпретировала черноту как знак того, что мне суждено умереть молодой, а причину, по которой я не в состоянии представить свое будущее, видела в его отсутствии. Мои мать и бабушка, родная сестра тетки Роуз, прожили совсем мало – семью словно преследовал злой рок, и когда подворачивалась выгодная ипотека или рабочий контракт, я всякий раз отказывалась в последнюю минуту из тайного опасения не дожить до завершения начатого.
Всякий раз, когда я приезжала домой на Рождество или летние каникулы, тетка Роуз умоляла меня остаться у нее и покончить с этим бессмысленным существованием. «Ты же знаешь, Джулия, – говорила она, обирая сухие листья с цветка на окне или вешая на елку ангелочков, – что всегда можешь пожить у меня и подумать, к чему себя применить».
Искушение было сильным, но согласиться я не могла. Дженис, прекрасно зарабатывая на элитарном сватовстве, снимала трехкомнатную квартиру с видом на искусственное озеро, поэтому вернуться под теткино крылышко означало признать позорное поражение.