Джульетта

– Правильно ли я поступила? – тихо спросила она.

– Конечно правильно, – дипломатично ответил Умберто.

Уже в полночь мы подъехали к теткиному дому. Умберто предупредил, что еще днем Дженис вернулась из Флориды с калькулятором и бутылкой шампанского, однако это не объясняло присутствия второго спортивного автомобиля, припаркованного прямо перед входом.

– Надеюсь, это не гробовщик, – сказала я, взяв рюкзак из багажника прежде, чем Умберто успел до него дотянуться.

Еще не договорив, я содрогнулась от собственной бестактности. Мне совершенно несвойственно говорить подобные вещи. Это случается, только когда я нахожусь в непосредственной близости от моей сестрицы.

Взглянув на машину, Умберто одернул пиджак, словно бронежилет перед боем:

– Боюсь, профессия гробовщика становится на редкость многогранной.

Переступив порог теткиного дома, я сразу поняла, что он имел в виду. Большие портреты в холле были сняты и прислонены к стене, как преступники перед расстрельной командой. Венецианской вазы, всегда стоявшей на круглом столике под канделябром, уже не было.

– Эй! – заорала я, чувствуя прилив ярости, о которой не вспоминала с последнего приезда сюда. – Есть кто живой?

Мой голос гулко разнесся по тихому дому, но едва улеглось эхо, как я услышала топот в коридоре наверху. Несмотря на виноватую спешку, Дженис не смогла обойтись без своего традиционного медленно-торжественного появления на широкой лестнице. Тончайшей ткани летнее платье подчеркивало роскошные формы моей сестрицы так откровенно, словно она была вообще не одета. Выдержав эффектную паузу, она с томным самодовольством отбросила назад длинные волосы, послала мне высокомерную улыбку и медленно поплыла вниз по лестнице.

– Кто к нам пожаловал, – пропела она со сладкой дрожью в голосе. – Еще не протянула ноги, виргитарианка?[3]

Только тут я заметила «мужской аромат недели», тенью следовавший за ней со взъерошенно-воспаленным видом, который появлялся у мужчин после тесного общения с моей сестрицей.

– Не дождетесь, – сказала я, с глухим стуком опуская рюкзак на пол. – Тебе помочь обирать дом или сама справишься?

Смех Дженис немного напоминал китайские колокольчики на крыльце соседей, которые они повесили специально, что бы раздражать окружающих.

– Это Арчи, – сообщила она в своей одновременно деловой и небрежной манере. – Он дает нам двадцать косых за весь этот хлам.

Сладкая парочка направилась ко мне. Я смотрела на них с отвращением.

– Этот щедрый мужчина явно питает слабость ко всякому хламу.

Взгляд Дженис стал ледяным, но она быстро справилась с собой. Сестра очень хорошо знала, что мне начхать на ее мнение и что ее гнев меня только забавляет.

Я родилась на четыре минуты раньше и, что бы Дженис ни сделала и ни сказала, всегда буду на четыре минуты старше. Даже если, по мнению Дженис, она ультразвуковой заяц, а я тормозная черепаха, мы обе понимали – она может самоуверенно нарезать вокруг меня круги сколько душе угодно, но ей никогда не сократить этот крохотный разрыв.

– Ну ладно, – решился Арчи, с надеждой поглядывая на открытую дверь. – Я, пожалуй, поеду. Приятно было познакомиться, Джулия… вы же Джулия, верно? Дженис мне о вас все рассказала. – Он нервно засмеялся. – Продолжайте трудиться во благо!

Дженис любезно помахала вслед Арчи, подождав, пока за ним захлопнется дверь, затянутая москитной сеткой. Едва он оказался за пределами слышимости, ангельское личико сестры вмиг превратилось в демоническую маску.

– Нечего на меня так смотреть! – прошипела она. – Я пытаюсь выручить для нас хоть какие-то деньги. Ты же ничего не зарабатываешь!

– Но у меня нет и твоих… расходов, – кивнула я на ее последний апгрейд, мощно выпирающий под облегающим платьем. – Слушай, Дженис, а как они проталкивают туда эти штуки? Через пупок?

– Слушай, Джулия, – передразнила меня Дженис, – а каково ходить плоской как доска?

– Прошу извинить меня, леди, – сказал Умберто, вежливо вставая между нами, как делал десятки раз, – но нельзя ли перенести этот увлекательный обмен любезностями в библиотеку?

За Дженис было не угнаться. Когда мы вошли, она уже вальяжно развалилась в любимом кресле тети Роуз, пристроив джин и тоник на вышитой подушке с изображением охоты на лис, которую я собственноручно вышила крестиком в старших классах, пока моя сестрица азартно охотилась на двуногую дичь.

– Что? – взглянула она на нас с плохо скрываемой ненавистью. – Вам не кажется, что половина бабкиной выпивки по праву принадлежит мне?

Затевать свару над чьим-либо мертвым телом – классический репертуар Дженис. Отвернувшись от нее, я подошла к застекленной двери на веранду. Любимые терракотовые цветочные горшки тетки Роуз стояли словно ряды плакальщиков; цветы безутешно опустили головки. Это показалось мне странным – обычно Умберто поддерживал в саду идеальный порядок. Видимо, это занятие в одночасье ему опостылело с уходом хозяйки и благодарного зрителя.

– Странно, что ты еще здесь, Бёрди[4], – сказала Дженис, покачивая бокалом с коктейлем. – На твоем месте я бы уже катила в Вегас с нашим столовым серебром.

Умберто не ответил (он перестал общаться с Дженис напрямую много лет назад) и обратился ко мне:

– Похороны завтра.

– Ушам не верю, – вновь подала голос Дженис, перебросив ногу через подлокотник. – Ты все распланировал, не спросив у нас?

– Это ее пожелание.

– Что еще интересного скажешь? – Высвободившись из мягких объятий кресла, Дженис поправила платье. – Мы хоть получим свою долю? Надеюсь, тетка не воспылала любовью к Обществу защиты домашних животных?

– Нельзя ли поуважительнее? – резко сказала я.

На секунду-другую Дженис вроде бы присмирела, но тут же передернула плечами, как делала всегда, и снова взялась за бутылку с джином.

Я не стала обращать внимание на ее притворную неловкость – сестрица подняла идеально выщипанные брови в знак того, что вовсе не хотела наливать себе так много. Как солнце за горизонт, Дженис скоро опустится в шезлонг и предоставит другим решение острых проблем. Лишь бы не заканчивалась выпивка…

Сколько себя помню, сестрица отличалась ненасытностью. Когда мы были детьми, тетка Роуз восхищенно смеялась и восклицала: «Вот уж эта девчонка точно прогрызла бы стенку пряничного домика!» – словно прожорливость Дженис была чем-то достойным похвалы. Впрочем, тетка Роуз была наверху пищевой цепочки, и в отличие от меня бояться ей было нечего. Всю жизнь Дженис находила мои сладкие заначки, где бы я их ни прятала, и пасхальные утра у нас вечно проходили в склоках, гадких животных сценах и резкостях. Дело всякий раз заканчивалось тем, что Умберто сурово отчитывал Дженис за кражу моих пасхальных яиц, а Дженис с коричневыми от шоколада зубами шипела из-под кровати, что он ей не отец и не имеет права читать ей нотации.

Самое обидное, что на внешности Дженис проделки никак не отражались. Кожа Дженис была атласно-гладкой, как глазурь на свадебном торте, а черты лица – тонкими, как марципановые фрукты и цветы, сотворенные искусным кондитером. Ни джин, ни кофе, ни стыд, ни раскаяние не вызывали трещин на этом фасаде. Каждое утро она просыпалась, будто умывшись водой из колодца вечности, – ни на день старше, ни на унцию тяжелее и со всегдашней вороньей жадностью к жизни.

К сожалению, мы не однояйцевые близнецы. Однажды на школьном дворе кто-то назвал меня Бэмби на ходулях, и хотя Умберто рассмеялся и сказал, что это комплимент, у меня было другое мнение. Даже миновав переходный возраст, рядом с Дженис я все равно выглядела вялой и анемичной. Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занимались, она казалась яркой и энергичной, я – бледной и замкнутой. Дженис всегда мгновенно попадала в центр всеобщего внимания, а я, хоть и стояла рядом, автоматически зачислялась в зрительскую аудиторию.

3

Девственница-вегетарианка, «синий чулок».

4

От англ. birdie – чудной, с заскоком.