Полуночное танго

Она с трудом подняла веки, спустила с сундука затекшие ноги. Ходики над головой, точно продолжая ее бессвязный сон, отбивали мерно и безжалостно: «Пись-мо, пись-мо, пись-мо».

Письмо… Может, оно на самом деле ей приснилось? Может, не было этого страшного письма? Что это с ней? Оля вспомнила белые клочки бумаги, медленно падающие на мостовую, почувствовала под пальцами упругое сопротивление сложенных в несколько раз листов бумаги.

«Пись-мо, пись-мо», — равнодушно отсчитывали ходики. Оля выскочила на крыльцо.

Солнце уже совершило свой полуденный путь. Из каждого двора доносились голоса людей — начались уже работы в саду, на огороде. Баба Галя в сиреневой вязаной кофте вскапывала вилами рыхлую унавоженную землю возле старой яблони.

— Ну как, все сны пересмотрела? — спросила она у подошедшей Оли. — Небось от голода проснулась. В духовке борщ, а кабашная каша под подушкой в моей комнате.

— После поем. Давайте помогу.

— Не твоя эта работа. С непривычки такие мозоли заработаешь, что после за пианиной криком кричать будешь.

Оля взяла прислоненные к стволу яблони вилы, неумело воткнула в землю. Оказывается, не так это легко, как кажется со стороны. Черенок вихляет во все стороны, влажные черные комья точно свинцом налиты.

И все-таки в этой нелегкой работе есть и радость — она и в пахнущей щедрой свежестью земле, в которую так уютно ложатся картофелины с толстыми белыми ростками, и в жарко припекающем солнце, и в соленом привкусе пота на губах… Вот так изо дня в день копали, не разгибая спины, ее не слишком далекие предки. Бабушка, помнится, рассказывала, что в страдную пору все они, от мала до велика, жили в поле. А нынешние люди в большинстве своем утратили эту исконную связь с землей. Утратили безвозвратно. И, кажется, совсем не жалеют об этой утрате. А может, современному человеку вообще не пристало сожалеть о каких-то утратах?..

— Передохни, а я пока на стол соберу — время уже четверть второго. Господи, да я ведь еще курам сегодня не давала!

Захватив пустые ведра из-под картошки, баба Галя направилась к дому, тяжело переставляя обутые в высокие галоши ноги.

Оля втыкала вилы в податливую землю, полоска за полоской приближаясь к обсаженному крыжовником забору. В настоящий момент для нее главное — вскопать под картошку эту небольшую делянку, потом она придумает себе что-то другое. В конце концов, жизнь не что иное, как вечное стремление заполнить каким-то смыслом настоящее. Для того, чтобы не думать о прошлом.

Она разогнула приятно поламывавшую спину, вытерла пот рукавом пестрого свитера, который мать привезла ей из Парижа. Его крикливо-желтые полоски казались блеклыми в лучах весеннего солнца. Она присела на скамейку под грушей.

«Вещи, деньги — какая же это, в сущности, ерунда, — думала Оля. — А иные ведь в этом видят смысл жизни, спасение от пустоты. Кое-кто даже пытается пересчитать свое искусство на деньги… Но самое ценное не за деньги покупается. А за что тогда? За страдания? Терпение? Или за прощение?..»

Пока она не в силах ответить на этот вопрос. Она потом ответит. Чуть-чуть соберется с мыслями и ответит. Ей очень нужно найти ответ на этот вопрос.

— Гляди, как бы сквозняком не прохватило, — предупредила вышедшая на крыльцо баба Галя. — Обедать ступай, а я прилягу. В груди нехорошо.

Оля послушно поднялась со скамейки, вымыла лицо и руки под рукомойником возле веранды, нехотя вошла в дом.

А может, самое ценное на свете покой? Ну да, наплевать на все, думать только о себе, беречь себя. И никогда не поддаваться угрызениям совести и чувству вины перед кем-то. Словом, дышать носом и поливать по утрам фикус, как выражается Валерка. Только и он, кажется, далек от того, чтобы следовать этим рекомендациям.

Врач «скорой помощи», обстоятельный старик с большими красными руками, хотел забрать бабу Галю в больницу, но она решительно отказалась:

— Сам посуди, доктор, — куда ж я от своего хозяйства? Виноград еще не подвязан, картошку сажать не кончили.

— Ну, как знаешь, бабка. Ноги протянешь — не пеняй на медицину. А ты, внучка, — обратился он к Оле, — приглядывай, чтоб она лекарства вовремя принимала. И уж раз-другой танцульки свои пропусти. Плохо станет — звони нам. Ну, бабка, смотри мне, не дури.

Прихватив свой чемоданчик, он скрылся за дверью.

— Как тут не встать, — кряхтела баба Галя. — Поросенок не кормлен, куры, ежели им на ночь не дать, разбредутся по чужим дворам, да и картошка, которая на еду, не перебрана — так и гонит в рост. Сбегай, что ли, к Сашке, перекажи, чтоб зашел. — Баба Галя вздохнула. — Да нет, не надо. Райка после всем хвалиться будет, будто они за больной матерью ходят.

— Вы скажите, где что лежит, и я все сделаю, — вызвалась Оля.

— Еще тебе домашних делов не хватало!

— Может, сейчас именно их мне и не хватает.

Баба Галя зорко посмотрела на Олю из-под низко повязанного платка.

— Ладно, похозяйничай, коли просишь. Отруби для поросенка в мешке за печкой, зерно для кур в выварке на веранде. Курник, как стемнеет, на крючок накинь, чтоб коты ночью не шастали.

Оля до самого темна носилась по хозяйству. Потом спустилась в подвал, перебрала картошку, смыла соленья. С непривычки работа не спорилась: пшеницу просыпала, не донеся до курятника, и на нее тут же набросились невесть откуда взявшиеся вороны; голодный поросенок тыкался грязным пятачком в ведро и, когда она поставила его на землю, влез в него передними копытами и разлил теплые помои в грязь.

«Видел бы меня Илья, — думала Оля, обламывая в полумраке холодного подвала ростки картошки. — Небось сейчас у меня более человечный вид, чем когда я кричала на него и топала ногами. Как низко может пасть человек…»

«Моя любимая, моя любимая…» И светлей становилось в темном подвале, пламя свечи, казалось, колыхалось, в такт ударам ее не желающего смириться с потерей сердца.

Вечером баба Галя, несмотря на протесты Оли, расшуровала печку, вскипятила чайник. Ужинали в полной тишине, не нарушаемой даже телевизором. Баба Галя несколько раз подходила к окну, прислушивалась к шуму ветра, деловито хозяйничавшего в саду.

— Кажись, в калитку кто-то стучится, — время от времени повторяла она.

Прислушавшись, Оля улавливала лишь скрип рассохшихся ставен да скрежет веток по кровле дома.

К ночи старухе снова сделалось худо. Оля хотела вызвать «скорую», но баба Галя схватила ее за руку и зашептала:

— Нет, нет, не бросай меня одну. Я так скорей помру. Уже отлегло, отлегло… Ты только не уезжай в свою Москву. Попривыкла я к тебе, как к родной. У Петьки моего уже бы дочка почти с тебя была, кабы Алевтина по глупости аборт не сделала. Оно, может, Петька и правильно простил эту дуру — все ж таки столько годов вместе прожито. Мой Митрий тоже за подолами волочился, а я ж его, покойника, сколько раз прощала… А ты сегодня уж больно с лица осунулась, — вдруг сказала баба Галя, зорко поглядев на Олю. — Ничего, девка, по молодости и мне довелось страдать по суженому. А теперича думаю: не ужились бы мы с ним. Нет, не ужились. Вспыльчивый как огонь был. Бывало, как расходится по пустякам… Митрий, тот поспокойней, потише. В замужестве оно ведь не так любовь важна, как сходство по душам. Вот и ты, я вижу, натурная. Оно вроде бы и хорошо с характером быть, только таким, как мы с тобой, туго живется… Ну, ну, не серчай — не буду.

Акулов нашел Олю в конце двора, неслышно подошел сзади и долго любовался, с каким старанием она вскапывает землю, кладет в лунку проросшие кукурузные зерна, аккуратно загребает обеими руками землю.

— Прошу меня простить, что отрываю вас от работы, но у меня к вам, Ольга Александровна, очень серьезный разговор.

Она обернулась, совсем не удивленная его внезапным появлением, вытерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб.

— Давайте присядем на лавку. Для обстоятельности, — предложил Акулов и зашагал к скамейке под начинающей распускать свои бутоны грушей.