Нежность

Дело скверно!

Теперь придется в пиджаке

проделать прорези, наверно.

Я ангел.

Жизни не корю

за все жестокие обидности.

Я ангел.

Только вот курю.

Я —

из курящей разновидности.

Быть ангелом —

страннейший труд.

Лишь дух один.

Ни грамма тела.

И мимо женщины идут.

Я ангел.

Что со мной им делать!

Пока что я для них не в счет,

пока что я в небесном ранге,

но самый страшный в жизни черт,

учтите,—

это бывший ангел!

Я у рудничной чайной,

у косого плетня,

молодой и отчаянный,

расседлаю коня.

О железную скобку

сапоги оботру,

закажу себе стопку

и достану махру.

Два алтайца коричневых

чай дымящийся пьют,

и студенты столичные

хором песни поют,

и, невзрачный, потешный,

странноватый на вид,

старикашка подсевший

мне бессвязно твердит,

как в парах самогонных

в синеватом дыму

золотой самородок

являлся ему,

как, раскрыв свою сумку,

после сотой версты

самородком он стукнул

в к--.' им о весы,

как шалавых девчонок

за собою водил

и в портянках парчовых

по Иркутску ходил...

В старой рудничной чайной

городским хвастуном,

молодой и отчаянный,

я сижу за столом.

Пью на зависть любому,

и блестят сапоги.

Гармонисту слепому

я кричу: «Сыпани!»

Горячо мне и зыбко

и беда нипочем,

а буфетчица Зинка

все поводит плечом.

С пустотою в стакане,

чем-то вымазав рот,

плачет старый старатель

оттого, что он врет.

Может, тоже заплачу

и на стол упаду,

все, что было, истрачу,

ничего не найду.

Но пока что мне зыбко

и легко на земле

и буфетчица Зинка

улыбается мне.

7 Е. Евтушенко

* * *

Играла девка на гармошке.

Она была пьяна слегка,

и корка черная горбушки

лоснилась вся от чеснока.

И безо всяческой героики,

в избе устроив пир горой,

мои товарищи геологи,

обнявшись, пели под гармонь.

У ног студентки-практикантки

сидел я около скамьи.

Сквозь ее пальцы протекали

с шуршаньем волосы мои.

Я вроде пил, и вроде не пил,

и вроде думал про свое,

и для нее любимым не был,

и был любимым для нее.

Играла девка на гармошке,

о дальних пела берегах,

и шлёпали ее галошки

на исцарапанных ногах.

Была в гармошке одинокость,

тоской обугленные дни

и беспредельная далекость,

плетни, деревья и огни.

Играла девка, пела девка,

и потихоньку до утра

по-бабьи плакала студентка —

ее ученая сестра...

* * *

Ты — не его и не моя.

Свобода — вот закон твой жесткий.

Ты просто-напросто ничья,

как дерево на перекрестке.

Среди жары и духоты

ты и для тени непригодна,

и запыленные листы

глядят мертво и неприродно.

Вот разве тронет кто рукой,

но кто — рассеянный подросток,

да ночью пьяница какой

щекою о кору потрется...

Ты не унизилась, чтоб стать

влюбленной, безраздельно чьей-то.

Считаешь ты, что это честно,

хоть честность и не благодать.

Но так ли уж горда собой,

без сна, младенчески святого,

твоя надменная свобода

ночами плачет над собой?!

*** ®

Из найденного дневника

Ну что же, брат, — вот зрелость и настала!

Ты юноша еще, но не юнец.

Уже далеким кажется начало.

Еще далеким кажется конец.

Какой ни есть, а опыт за плечами.

На нем раздумий зрелости печать.

Не в радости тот опыт, не в печали,

а в превращеньях радости в печаль.

Две формы чистоты — печаль и радость,

когда они воистину чисты,

но в превращеньях — горькая отравность

и мелкие нечистые черты.

Благословенен тот, кто расстается

так чисто, как когда-то полюбил.

Стук туфелек все тех же раздается

в нем до конца,

когда он не убил

натянутостью ложною, вселившей

неверие к себе и ко всему,

возможность слышать этот стук всевышний

и вечно благодарным быть ему.

Как туфельки твои ко мне стучали

в том сентябре — ночами, на заре!

101

И лампочка, чуть свет свой источая,

качалась в странном крошечном дворе,

и все вокруг светилось и качалось,

и было нам светло и высоко.

Не понимали мы, что все кончалось,

хотя бы тем, что начиналось все.

На бревнышках, под липами дремавших,

каких-то очень добрых и домашних,

в неизъяснимом шорохе ночном

сидели мы, не зная ни о чем.

И разве мы могли тогда представить

на бревнышках у стареньких ворот,

что он потом замкнется — круг предател

и наш разрыв тот круг не разорвет?!

О, этот страшный круг!

И только ли он в нас!

Предательство ли рук?!

Предательство ли глаз?!

Предательство прудов!

Предательство аллей!

Предательство рядов

и лип! и тополей!

Предательство и лет!

И лета! И зимы!

А бревнышки? О нет!

Мы предали их, мы!