Страница 46 из 75
С течением времени репрессивные меры распространялись на все более широкие слои населения Ижевска, всего Прикамья. Даже сами повстанческие авторы признают колоссальный размах осуществляемых ими репрессий. Так, АЛ. Гутман пишет о "сотнях арестованных в импровизированных арестных домах". Поскольку помещений тюремного типа было немного, арестованных содержали в здании Совета, штаба, других помещениях. Вплоть до середины сентября под эти цели в Ижевске и Воткинске использовались частные дома. Помимо сотен людей, содержавшихся в арестных домах, около 3 тыс. заключенных содержались на баржах, приспособленных под временные тюрьмы. Этих людей называли "баржевиками". Три тысячи узников для города с таким населением, как Ижевск, было очень и очень много. Примерно такое же количество арестованных находилось в Воткинске, не менее тысячи баржевиков было в Сарапуле. В целом, как свидетельствуют подсчеты современных историков, размах репрессий в демократическом Прикамье был существенно выше, чем во многих других регионах страны, где Гражданская война также приняла особенно ожесточенные формы. Так, только в Сарапуле, который попал под власть восставших значительно позже, чем Ижевск, и оказался освобожден советскими частями существенно раньше его, на каждые 18 жителей приходился один политзаключенный.
Условия, в которых содержались заключенные, были немыслимо тяжелы. Никаких человеческих и гражданских прав за арестованными не признавалось, и в любую минуту они могли стать жертвой самого грубого произвола. В расправах над узниками особенно "отличались" такие руководители повстанцев, как Куракин, Яковлев, Сорочинский, Власов (последний из них являлся бывшим жандармским полковником). Особой жестокостью уцелевшим запомнился лидер Союза фронтовиков Солдатов. "В душную, переполненную арестованными камеру тюрьмы, где на грязном полу валялись десятки измученных заключенных, — описывает один советский источник творимые им бесчинства, — примитивный способ судопроизводства. Вечером врывается с десятком белогвардейских опричников Солдатов.
— Встать! Смирно! — раздается зычный голос тюремщика. — На первый, второй рассчитайсь!
Пришибленные заключенные торопливо исполняют грозную команду, выстраиваясь в две шеренги и с замиранием сердца ожидая дальнейших издевательств пьяных палачей.
— За что арестован? — грозно обращается к кому-либо из арестованных Солдатов. — А, молчишь, собака! — рычит, не ожидая ответа, озверевший хам, и со всего размаха ударяет несчастного заключенного револьвером по лицу. — Бей его мерзавца, ребята! — командует пьяный палач, и на глазах остальных заключенных начинается зверское истязание несчастной жертвы. Насытившись расправой, палачи удаляются из камеры, а за ними уносится окровавленный, истерзанный товарищ. Выносится на двор, где его и приканчивают".
Такие расправы творились чуть ли не каждый вечер, "Прогулки устраивались, — пишет уже другой советский источник, — не только фельдфебелем Солдатовым, но и образованными офицерами, в компании девиц, и даже просвещенным социалистом Бузановым".
Чем хуже у повстанцев дела шли на фронте, тем жестче становился установленный ими тюремный режим в тылу, тем меньше шансов у арестованных было сохранить жизнь. К примеру, расположенная у пристани Гольяны баржа с арестованными на случай прорыва красных была приготовлена к затоплению. Только дерзкая операция, проведенная красной флотилией под командованием Ф.Ф. Раскольникова, смогла спасти узникам жизнь. Однако произошедшее дало повод Юрьеву 5 ноября выпустить приказ, аналогов которому трудно отыскать в истории всей Гражданской войны: "Пусть арестованные молят бога, чтобы мы отогнали красных, — значилось в нем, — если красные приблизятся к городу ближе, чем на 3 версты, то арестантские помещения будут закиданы бомбами". И действительно, в ту же ночь было казнено 19 человек — видных партийных и советских работников, просто рабочих завода.
Массовые расправы вообще были частым явлением в период правосоциалистической власти в Ижевске. Как показывают новейшие исследования, в одну из подобных расправ за несколько часов ижевской контрразведкой и ее сподручными было уничтожено более 100 человек. Наглядным образчиком творимых в городе бесчинств является судьба 22-х Банниковых из расположенной неподалеку от города деревни Болгуры. Карателям понадобился какой-то Банников, возможно, проживавший в этой деревушке. Поскольку какой именно Банников им нужен, прибывший в деревню 23 октября отряд не знал, то были арестованы и доставлены в Ижевск все Банниковы деревни, среди которых были старики и даже дети. Всего было задержано 22 человека, вся вина которых состояла только в том, что они носили фамилию Банников. Как свидетельствует очевидец тех событий Семен Лиринцев, их выстроили на глазах у остальных заключенных, продели сквозь связанные руки веревку, чтобы не падали, и начали сечь кнутами, на концах которых была вплетена картечь. К утру из 22-х Банниковых деревни Болгуры не осталось ни одного — кто-то умер от побоев, кто-то — от полученных ран и потери крови.
Творимое социалистическими властями в Прикамье современные ижевские историки совершенно справедливо называют "конвейером смерти", "методично и безжалостно уносившим человеческие жизни". Однако самое страшное заключалось в том, что повстанцам не удалось прекратить в мятежном городе бытовую репрессивность. Большевистский режим также был достаточно жесток, но его жестокость была направлена на установление пусть революционной, но все же законности. Советское государство, применяя методы террора и принуждения, тем не менее стремилось установить жесткую монополию государства на применение насилия. Только государственные органы могли судить и выносить приговоры, карать или миловать. Всякий, кто покушался на эту монополию власти, Советским государством рассматривался как враг. Если в расправах и беззакониях были повинны красноармейцы, чекисты, члены правящей партии или руководящие работники, — всем грозило суровое наказание. "Своих" за произвол большевики наказывали даже более сурово, чем "чужих". И делалось это нередко гласно, открыто. Советское государство смогло подавить бытовую репрессивность, конечно же, не сразу, но стремилось к этому, в отличие от своих противников, которые, наоборот, ее поощряли и провоцировали.
Так, руководитель повстанческой армии Д.И. Федичкин писал, например, о получившей среди своих подчиненных широкое распространение практике расправ над ранеными и пленными. Причем Федичкин говорит о подобных случаях без тени осуждения. Наоборот, убийство военнопленных он выставляет проявлением чуть ли не геройства и благородства своих вояк, что является еще одним очевидным симптомом деградации первоначальных целей и установок рабочего восстания. Странное впечатление чего-то запредельного оставляют и некоторые сообщение повстанческой печати. "Фронтовики народ все смелый, веселый, — пишет в одном из октябрьских номеров газеты корреспондент "Ижевского защитника". — С самого начала начали они шнырять по лесу да по деревням. В лесу они ловили красноармейцев и большевиков. "Это повыгоднее охоты: у каждого красноармейца и большевика груды денег", — смеялись фронтовики".
И в повстанческих источниках свидетельства подобного рода многочисленны. Такое поведение становилось морально приемлемой нормой. Об убийстве пленных и мародерстве как о доблести писал в своих мемуарах и рядовой боец Прикамской повстанческой армии М.В. Наумов: в одном из боев, рассказывает он, бойцы его части "сняли комиссара". Поступил приказ оправить его в центр, но в центр его не отправили. Проигнорировав элементарную воинскую дисциплину, рядовые повстанцы устроили самосуд. В отряде служили два брата, у которых, как говорили, красные расстреляли младшего брата. "И они, — продолжает свой рассказ Наумов, — решили заколоть комиссара на месте, рассуждая, еще, мол, удерет из центра, их суд был короток". Не растерялся и сам Наумов. Пока его сослуживцы подручными средствами "восстанавливали справедливость", он решал свои вопросы с амуницией. "Оружие комиссара, — пишет он дальше, — было разобрано, а я решил взять его шинель. Наступила поздняя осень, и я мерз без своего полушубка". Вот так буднично, как о само собой разумеющемся, Наумов пишет о творившемся на мятежных территориях.