Фея Хлебных Крошек

– Расскажите это кому-нибудь другому, Мишель! Крепкий же у вас сон, мой мальчик, если такая буря вас не разбудила; кстати, неужели вам больше нечего сказать о постигшем меня ужасном несчастье?

– Простите меня, – ответил я, взяв его руку и с чувством поднеся ее к своему сердцу, – прошу вас не сомневаться в той радости, которую доставил мне ваш рассказ, и принять мои поздравления.

– Боже всемогущий! – сказал мастер Файнвуд, – Только этого горя мне и не хватало! Вы возвращаете мне Мишеля, Господи, только ради того, чтобы тотчас отнять, вы пронзаете руку грешника последней тростинкой, о которую он опирался! Не бойся, бедняга Мишель, я не брошу тебя одного, хоть ты болен и слаб умом, и, пока у меня останется кусок хлеба, заработанный в поте лица на стройке, я разделю его с тобой. Иди работать, сынок, ведь работа, как я заметил, отвлекает тебя от фантазий, затмевающих твой ум, и успокаивает твой разум, смущенный дурными снами. Иди работать, Мишель, и не утомляй себя сверх меры!

– Иду, мастер, иду, – отвечал я со смехом, – но не откажитесь выслушать еще несколько слов. Я понимаю, что речи мои кажутся вам бессмысленными, и я бы очень удивился, если бы дело обстояло иначе. Однако же поздравил я вас совершенно искренно, и, если вам слова мои показались загадкой – в чем я ничуть не сомневаюсь, – будьте уверены, что загадка эта не замедлит разъясниться. Да, мастер, я убежден, что божественное Провидение оказало вам величайшую милость, избавив вас, ценою жалких тридцати тысяч гиней, от шести титулованных авантюристов, которые принесли бы несчастье вашим дочерям и бесчестье вашему почтенному дому. Выгоды, дарованные вам этим происшествием, неисчислимы, а потери ничтожны, ибо я могу вам поручиться: за сутки все утраченное вернется к вам вновь. Я так и знал, что вы станете недоверчиво качать головой; но это не помешает моему предсказанию исполниться. Не так давно в милосердных руках мелкие монетки превратились в гинеи. Кто знает, что может случиться с гинеями в руках благодарных! Теперь позвольте мне говорить со всей искренностью, на какую мне дает право сыновняя привязанность к вам и какая в других случаях, насколько я знаю, приходилась вам по душе. Вы часто выказывали живейшее сочувствие к тому, что вы называли заблуждениями моего ума, – сочувствие, более трогавшее меня, нежели обижавшее. Так вот, мастер, я не могу не сказать вам, что вы в вашей благородной жизни совершили один поступок – всего один, по правде говоря, но капитальный, – который стоит всех моих причуд вместе взятых. Голубке не случается породниться с ястребом, а единственный подходящий муж для дочери плотника – плотник. Отчего было не выдать ваших дочерей за Большого Джона из Инвернеса, за Коротышку Дика, который так спор в работе, за белокурого Петерсона, который так силен в строительных расчетах, за толстяка Жака, который вечно хохочет и одним своим видом радует всякого, кто входит на стройку, за беднягу Эдвина, которого все любят за его кротость и который так трогательно заботился о своих старых родителях? Дочки ваши их любили, я это знаю, и нигде не нашли бы вы зятьев, более подходящих для таких прекрасных жен и более достойных занять место за вашим праздничным столом, ибо все они – рабочие честные и умелые и никогда не нанесли бы урона ни вашему богатству, ни вашему доброму имени. Разве не должны вы сегодня испытывать неподдельное удовлетворение, мастер, от возможности исправить вашу ошибку, искупить вашу несправедливость и приобрести за эти тридцать тысяч гиней, которые вдобавок вовсе не пропали, вечные благословения дюжины ваших счастливых детей?

– Довольно, довольно, – сказал мастер Файнвуд, обнимая меня. – Я не только не в обиде на тебя, Мишель, за то, что ты открыл мне свое сердце, но, напротив, благодарю тебя за это, ибо все твои речи в высшей степени разумны – за исключением тех, что касаются моих тридцати тысяч гиней. Дай Бог, чтобы эти деньги когда-нибудь возвратились ко мне и чтобы ум твой, освободившись от странных химер, которые им владеют, позволил тебе жениться на моей Анне и принять вместе с ее рукой начальство над всеми моими делами! Я заметил, что ты не упомянул ее в своем плане, который мне по душе, и счел бы твою скромность добрым предзнаменованием, если бы мог, как давеча, предложить тебе за Анной приданое!

– О, мастер Файнвуд, не оскорбляйте меня предположением, будто на мой выбор могло повлиять состояние вашего кошелька! Я люблю Анну как сестру и полагаю, что она также любит меня как брата. Не будь Анна такой богатой, какой она была до последнего дня, будь она еще более бедной, чем кажется вам сегодня, я, напротив, имел бы особенно веские основания связать с нею свою жизнь, но мне кажется, что она неравнодушна к Патрику, управляющему стройкой, – а он красивый юноша с благородным характером и безупречным поведением, сведущий в словесности и в науках. Со своей стороны, Патрик страстно влюблен в Анну, и одна лишь суровость ваших принципов мешала ему просить у вас ее руки, – ведь у него нет иных доходов, кроме скромного жалованья. Что до меня, то я не могу притязать на что бы то ни было, и пора вам узнать отчего. Я женат.

– Ты женат, Мишель? На ком же, сынок?

– На Фее Хлебных Крошек.

Веки мои опустились под тяжестью трусливой робости, заставляющей бояться выглядеть смешным, хотя нет ничего более достойного презрения, чем насмешки невежд, добрый же мастер Файнвуд тем временем бессильно уронил руки и, испустив несколько горестных и унылых вздохов, погрузился в глубокое и грустное молчание.

– На Фее Хлебных Крошек! – произнес он наконец. – Да возрадуется этому королева фей, а также король джиннов и вся прочая химерическая команда из «Арабских ночей»! Что ж, этот брак не хуже всех прочих; поцелуй от моего имени руку своей супруги, когда с нею увидишься. А пока ступай работать, дорогой Мишель, – добавил он, – ступай работать, ибо нам нужно работать, чтобы поправить наши дела, но не доводи себя до изнеможения.

Мастер Файнвуд не сказал мне ни слова ни о моих злоключениях, ни о грозивших мне накануне опасностях, хотя я полагал, что они известны всему Гриноку, где подобные происшествия случаются не каждый день, но я приписал его молчание озабоченности собственными неудачами. Поскольку товарищи мои, встретившие меня с обычным добродушием, также не заговорили со мной об этом, я подумал, что они условились не тревожить меня напоминаниями об унизительных и мучительных испытаниях, выпавших на мою долю, и трогательная их предупредительность так разожгла мое рвение, что в тот день я работал за десятерых.

Как и всегда, погруженный в свои мысли, я не обращал внимания на окружающих и уже собирался идти домой, как вдруг ко мне подбежал мастер Файнвуд и принялся обнимать меня еще нежнее, чем утром, ненадолго размыкая эти энергические объятия лишь для того, чтобы дать волю радостным восклицаниям и бессвязным фразам, смысл которых смогли бы понять лишь Эдип или Тиресий.[147]

– Успокойтесь немного, мастер, – сказал я ему, – и поведайте мне о тех событиях, которые привели вас в столь веселое расположение духа, чтобы я смог в полной мере разделить с вами вашу радость.

– Ах, кто как не ты имеешь на это право, – возопил мастер Файнвуд, – ведь я же говорил, что ты – воплощенное Провидение нашего дома. Узнай же, дитя мое: все, что ты предсказал мне, пребывая во власти одного из тех внезапных озарений, какие нередко исторгают из твоих уст, прости мне это выражение, довольно-таки нелепые бредни, сбылось как по волшебству. Во-первых, ты еще не отошел от меня на двадцать шагов, как молодой Патрик, о котором у нас с тобою шла речь, узнав о бегстве женихов и пропаже гиней, явился просить у меня руки Анны, уверяя, что в ее согласии он не сомневается. Я не замедлил дать ему свое, и завтра ты будешь присутствовать на шести свадьбах сразу, ибо с моей стороны было бы весьма неблагодарно не последовать твоим советам. Вдобавок все уже готово, и придется лишь переменить имена в брачных контрактах. Я очень хотел бы пригласить также твою супругу: своим присутствием она, бесспорно, оказала бы нам большую честь; однако ж она принадлежит к роду существ неуловимых; я слыхал, что феи редко встречаются в домашних условиях.

147

Тиресий (греч. миф.) – слепой прорицатель, открывший тайну его происхождения фиванскому герою Эдипу, который, в свою очередь, сумел разгадать трудную загадку Сфинкса.