Страница 21 из 40
Геутваль потянулась за биноклем и с любопытством стала разглядывать невиданную избу.
Посовещавшись, мы решили тотчас двигаться в распадок к одинокой хижине. Идти к Анюю все равно было нужно. Оленьи стада остались на попечении Ромула у дальнего перевала. Костя и Геутваль провожали меня, я же собирался спуститься на плоту по Анюю к Нижне-Колымской крепости (так величали колымчане Нижне-Колымск), а оттуда пробираться в Магадан, где меня ждали с отчетом. По пути мне хотелось ознакомиться с оленьими пастбищами. Большого Анюя.
Костя считал, что избушку в этой глуши построил недобрый человек и надо быть готовыми ко всему. Он прибавил патронов в девятизарядный магазин винчестера и заявил, что берет на себя «лобовой удар» — спуск прямо к хижине, с сопки.
— На мушку удобнее брать сверху, а я у вас вроде артиллерийской батареи буду.
— Я с тобой пойду, — заявила Геутваль, — твоим помощником буду.
— Ну и дьяволенок, — махнул рукой Костя. — Иди, иди!..
Мы с Ильей по этой диспозиции должны были совершить обходный маневр — спуститься с вьючными оленями в долину Анюя и запереть выход из распадка.
В долине мы оказались быстро. Где то рядом, в камнях, посвистывали пищухи, у болотца, распушив синеватые перышки, наскакивали друг на друга турухтаны. Они совершенно не боялись людей.
— Кыш, кыш… — совсем ум теряла, лиса ловить будет, — взмахнул посохом Илья.
Анюй, сделав излучину, вплотную прижимался к распадку, где скрывалась избушка. Река, пропуская воды недавних дождей, вздулась, взгорбилась пенными валами и несла мутные струи вровень с берегами.
Быстрота течения смутила меня. Но Илья, посмотрев на взбаламученный поток, удовлетворенно чмокнул.
— Совсем высокая вода. Плот мино делать будем, быстро поедем.
Плыть по Анюю я хотел вместе с Ильей. Старик предлагал связать треугольный юкагирский плот — мино. На таких плотах юкагиры благополучно спускались по неспокойным колымским рекам.
Оглушительный выстрел гулко раскатился в горах.
— Аей и! — подскочил ламут. — Беда. Костя палила. Бросив вьючных оленей, мы кинулись к распадку, щелкая затворами.
Опередив Илью, я мчался по мшистой террасе, перепрыгивая кочки. Проломившись сквозь лесную чащу, выбежал на опушку и увидел Костю и Геутваль. Они прыжками спускались по осыпи, съезжая на языках щебня.
Костя что то кричал, показывая винчестером вниз на избушку. Она была рядом. Двумя зрачками чернели в светлых бревнах крошечные квадратные оконца, похожие на бойницы. Дверь была плотно закрыта.
Хижину поставили ловкие руки. Она напоминала маленькую бревенчатую крепость. Обитатели ее могли долго отстреливаться. Учитывалась каждая мелочь. Даже с тыла к этому крошечному блокгаузу по рыхлой осыпи подобраться бесшумно невозможно.
Подбежал, запыхавшись, Илья.
— Пусто! — крикнул Костя, закидывая винтовку за спину.
Но Геутваль на всякий случай держала винчестер наготове. Веточки голубики и багульника густо разрослись у порога избенки, мхом поросли притолоки низкой двери, мох зеленел и на плоской крыше, где кучей громоздились оленьи рога, совершенно выбеленные временем.
Мы молча разглядывали мертвое жилище. Бревна, сухие, как телеграфные столбы, были вдвое толще росших поблизости лиственниц. Просто удивительно, откуда притащили сюда такие стволища.
— Эх и жаль, ни души… — разочарованно протянул Костя.
Он вытащил кисет и закурил трубку. Пустая хижина его мало интересовала. Меня, наоборот, влекли молчаливые избушки Севера. Нередко они хранили память о таинственных событиях, разыгравшихся здесь на Севере.
— Совсем не помнила, когда люди в дом ходила… — кивнул Илья на замшелый, порог.
Полутемная горенка оказалась метров в десять. Светилось небольшое окошко без рам. Видно, сюда вставляли зимой лед вместо стекол. В бревенчатых стенах — квадратные бойницы на высоте человеческого роста. Хижину, несомненно, приспосабливали к длительной осаде.
В левом углу чернел полуразвалившийся камелек из прокопченных сланцевых плит. Зимой открытый очаг освещал и обогревал жилище. Теперь в обрушившийся дымоход просвечивало небо. Вдоль стены в самом теплом месте избушки помещались широкие нары, сгнившие доски осели под грудой истлевшего тряпья.
Я принялся ворошить эту груду. Илья разгребал мусор в углу. Геутваль замерла у порога, не решаясь идти дальше. Костя, посасывая трубку, насмешливо процедил:
— Ну чего ищешь? Ясно: охотник тут жил, наколотил оленей и уплыл обратно на Колыму.
Перебирая тряпье, я нащупал вдруг какой то длинный твердый предмет и вытащил здоровенную кость совершенно бурого цвета.
— Ого! — Костя поспешно затушил трубку. Хотя он окончил ветеринарный институт, но хорошо разбирался в анатомии человека. — Большая берцовая! Вот так костища, а ну ка встань.
Он примерил кость к моей ноге.
— Ух и детина! Ростом был метра два. И много шире тебя, посмотри, какая толстенная.
Двухметровый бывший житель хижины обладал, видно, недюжинной силой.
— Это он сломал, — кивнул Костя на тяжелую скамью, переломленную надвое, точно спичка. — Слом давний…
В углу хмыкнул Илья. Он сидел на корточках, с интересом рассматривая какой то ржавый предмет странной формы, похожий на вилку.
— Как попала сюда очень старый стрела, — качал он вихрастой головой.
Раздвоенный ржавый наконечник походил на жало змеи, был туго прикручен к обломанному древку пыльной лентой бересты. Таких стрел мне не приходилось встречать ни в одном музее.
— Где ты видел такие стрелы?
— Дедушка говорила: давние юкагирские люди ленного гуся били.
— У нас в стойбищах Пустолежащей земли такие стрелы у стариков сохранились, юкагиры им дарили, — вмешалась Геутваль.
— Правы они, — усмехнулся Костя, — слыхивал я, в тундре и чукчи били лённых гусей вильчатыми копьями еще совсем недавно, до революции, — берегли дробь. Говорю же, промышленник в избушке жил, на Колыму только не вернулся. Эвен покачал головой:
— Чукча беребтри вилку не вязала, очень старый стрела…
Мы принялись опять ворошить тряпье и нашли два ребра, разбитую теменную кость, кусок полуистлевшего алого сукна, подбитого темным мехом.
Илья долго рассматривал находку, щупал расползающееся сукно, нюхал мех; думал о чем то, кряхтел, пощипывал редкие волоски на безбородом лице.
— Однако, давно такой зверь помирала, соболь это.
— Соболь?! — Костя не смог удержать восклицания. — Послушай, старина, это очень важно… Почему думаешь, что соболь?
— Сам щупала такой шкурка, бабушка совсем старый душегрейка показывал, рукава соболем подбита, ей родной бабушка дарила.
— Бабушка твоей бабушки?! Сколько же лет собольей душегрейке?! — удивился Костя. Ламут долго считал по пальцам.
— Ламуты еще за Колымой кочевала, сюда не приходила, полтора, два хто лет…
— Странно; старик считает точно, — задумчиво проговорил приятель, — соболя выбили на Колыме двести лет назад.
А триста лет назад соболь был золотым руном Сибири, главной доходной статьей государевой казны, золотым эталоном торговли. В поисках новых соболиных угодий казаки и промышленники открывали в семнадцатом веке одну за другой великие реки Сибири. За шестьдесят лет российские аргонавты прошли от Урала до берегов Тихого океана…
Обитатель хижины носил одежду из алого сукна, подбитую соболем.
— Уж не старинный ли это казацкий кафтан? Неужели мы нашли хижину с останками сибирского землепроходца?!
— Ну, Вадим, ты хватил… Может, быть, тут и жил казак, но занимался он промыслом. Нашли мы с тобой, брат, избушку колымского зверолова.
— Звероловы, Костя, носили сермягу…
— А ё и! — подскочил в своем углу Илья.
Теперь он держал довольно странный предмет, похожий на маленькую булаву. На тонкое древко был насажен грушевидный костяной набалдашник величиной с луковицу. Я протер его рукавом. На пожелтевшей кости выступили глубокие борозды кольцевого орнамента. Набалдашник вырезали из мамонтовой кости, прочно насадили на древко и прикрутили ленточкой бересты таким же манером, как и двурогий наконечник стрелы.