Я сижу на берегу

Чеснок

Он полулежал на низенькой тележке с подшипниками и ел чеснок. Ноги его свисали с тележки. Ноги ему были уже не нужны. Правая рука нужна была для того, чтобы поддерживать тело, левой он подносил ко рту то хлеб, то чеснок. Голова – нормальная детская голова. Умные глаза, большой, открытый лоб, веснушки. Обычная голова, неестественно огромная по сравнению с тщедушным и почти никуда не годным телом.

– Я могу зубок чеснока совсем без хлеба съесть, – похвастался я.

– Ты откуда такой умный?

Я ответил.

Он улыбнулся. Усмехнулся невесело.

– Тебя как зовут?

– Рубен.

– А меня – Миша.

Он в очередной раз откусил от куска хлеба. Кусал он как-то странно, пытаясь за один раз запихнуть в рот как можно больше. Чеснок же он подносил ко рту бережно, от чеснока он откусывал едва заметный кусочек. Чеснок он почти лизал. Жевал медленно. Я знал, что жевать ему было тяжело. Миопатия.

– Ты дурак, Рубен. Видишь ли, задача состоит в том, чтобы съесть как можно большее количество хлеба с как можно меньшим количеством чеснока. Понятно?

– Понятно. Здесь плохо кормят. Значит, у тебя где-то должна быть спрятана соль в бумажном пакетике. С солью можно много хлеба съесть. И перец. Соль тебе приносят ходячие из столовой, а перец передают из дома. Я угадал?

– Приблизительно. Соль мне действительно приносят, а перец я покупаю. Но у меня есть кое-что получше перца. Вечером покажу.

Я начинаю надеяться.

– Ты, Миша, как пацаны.

– Какие пацаны?

– Ты в шахматы вслепую можешь на шести досках?

– Могу, а что?

Я рассказываю про пацанов. Он слушает, забыв про хлеб и чеснок.

– Все сходится, – говорю я. – Ты играешь на шести досках вслепую, у тебя соль в пакетике.

– Соль у меня в пузырьке, в пузырьке она не так мокнет.

– Неважно. У тебя есть соль, ты нормально играешь в шахматы. И ты назвал меня дураком. Меня тоже пацаны часто дураком называли.

– И ты не обижался?

– А на что обижаться? С виду я умный, и язык у меня хорошо подвешен, но на самом деле я – дурак.

Я молчу. Похоже, придется рассказать ему главное. Все равно он догадается.

– Знаешь, Миша, я и вправду дурак. Я не умею играть в шахматы. Совсем.

– Не беда, я научу. Доставай доску.

– В том-то и дело. С доской я умею. С доской любой дурак сумеет. Но ведь если человек не помнит, где какая фигура стоит, какой из него шахматист?

– Все, кто не умеет играть в шахматы вслепую, по-твоему, дураки?

– Конечно. Вот тебе пример. Меня пацаны этому учили. Представь себе, весь детдом.

Миша откидывает голову назад, прикрывает глаза.

– Может, ты и дурак, но с тобой весело.

– Представил?

– Представил.

– Убери девочек. Они не играют в шахматы. Для девочек это неважно. Убери тех, у кого родители пьют, тех, кому хоть раз в жизни давали наркоз, тех, кто пошел поздно в школу. Теперь убери дэцэпэшников, ДЦП – болезнь мозга. Все эти люди по определению не могут быть умными. Кто у тебя остался?

Миша открывает глаза.

– Мы с Федькой.

– У Федьки какая инвалидность?

– Никакой, хромает немножко.

– Я так и думал. Его сюда и привезли, потому что дурак.

– Федька не такой уж и дурак.

– В шахматы играет?

– Нет.

– Понятно. Остаешься ты. Один ты, обидно. Пацанов много было.

– Погоди, значит, у нас тут дурдом, что ли?

– Конечно, дурдом. И книжки специальные, и еда плохая. Дурдом и есть.

– Нормальные книжки, никакие не специальные.

– Ты учебник математики за какое время можешь прочитать?

– Болел как-то долго, пропустил много. Прочитал пол-учебника за неделю.

– Правильно, значит, ты – как пацаны. Ты нормальный. Остальные дураки. А там, на воле, все дети – нормальные. Я тоже сначала не верил. Это все пацаны между собой придумали. А потом нам учительница математики после контрольной работы сказала, что если бы мы учились в общеобразовательной школе с нормальными детьми, мы были бы двоечниками. Нам оценки из жалости ставят. Она все объяснила, она сказала, что от наших оценок нужно отнимать по два балла, получится настоящая цифра. У меня одного «тройка» вышла, у остальных «двойки» и «колы». Она настоящая учительница была, с воли, подменной у нас работала. Кричала сильно.

– Так она со злости это сказала.

– Конечно, со злости. Взрослые со злости только правду и говорят. Вот врачи, когда спросишь что-нибудь важное, улыбаются так добренько: «Будешь ходить, будешь ходить». А однажды мой лечащий врач в больнице ручку уронил, полез под кровать. Когда разогнулся, сказал со злостью: «И зачем его лечить? Все равно ходить не будет». Так и эта учительница. Я ее на следующий день стал про оценки спрашивать, она заулыбалась и сказала, что я ее не так понял. Добренько так сказала, ласково. Я сразу понял – врет. Я теперь всегда от своих оценок по два балла отнимаю. И учиться стараюсь хорошо. Учителя «пятерки» ставят, но я-то знаю, что это «тройки».

Миша погрустнел. Миша начал считать. Лицо у него в это время стало, как у Сашки Поддубного, когда он над шахматным ходом думал.

– Не сходится у тебя. Я не круглый отличник.

– Все у меня сходится. Тебе-то зачем учиться? Ты все равно умрешь скоро. У тебя миопатия.

– А тебе зачем?

– Я в Новочеркасск верю. Ты знаешь про Новочеркасск?

– Слышал. Это про интернат, где картошку дают и живут долго?

– Про него.

– Брехня все это. Не верю я.

– А я верю. Только туда не всех переводят, а только тех, кто учится хорошо.

Миша посмотрел на меня внимательно. Как на шахматную доску.

– После ужина все пойдут кино смотреть по цветному телевизору. «Три мушкетера». Ты не ходи. И я не пойду. Я книжку читал.

– Хорошо тут у вас. Телевизор цветной.

– Ты дурак, Рубен. Телевизор – не главное.

Мне хочется посмотреть кино, но я слушаюсь Мишу. К тому же я тоже читал книжку. Если читал книжку, зачем кино?

Нам приносят обед. Я ничего не ем. Выпиваю компот. Компот по цвету и вкусу слабо отличается от воды. Я откладываю хлеб с обеда. Когда хлеб высохнет, его можно будет грызть как сухари.

Вечером приносят ужин. На ужин я тоже ничего не ем. Хлеба на ужин дают только по полкусочка. Пытаюсь выпить содержимое стакана. На вкус – гадость.

– Что это? – спрашиваю я Мишу.

– Питье.

– Я слышал, как нянечки говорили, что питье несут. Я думал они так шутят. У вас всегда так кормят?

– Питье как питье. Ты его не нюхай и не пробуй. Пей залпом, там дневная норма сахара. А кормят нормально. В октябре борщ еще ничего, из свежей капусты. К декабрю хуже. Летом дают яблоки. Два года назад дали арбузы, каждому по ломтику. На 7 Ноября, Новый год и День Победы дают курицу. Ты что больше любишь, ножки или крылышки?

– Ножки. Можно кость разгрызть и долго мозг сосать.

– Я тоже ножки, но это уж как повезет. Утром первого января дают по две ложки жареной картошки. Это специально делают, чтобы старшеклассники после пьянки проснулись. Каждый первый четверг месяца дают колбасу, шестьдесят грамм. В столовой, может, и шестьдесят грамм, нам – меньше. Еще иногда вкусные вещи дают. Капусту соленую или икру кабачковую. Можно нянечек попросить, они тебе капусту или икру на хлеб положат.

– На хлеб больше положат?

– Нет, не больше. Но если икру кабачковую с перловой каши снимаешь, ее совсем мало получается. А на хлебе все тебе достается. Пусть лучше она в хлеб впитается, чем в кашу. Верно ведь?

Миша становится серьезным. Миша с гордостью прерывает рассказ.

– Ладно, хватит болтать. Говоришь, у пацанов соль была?

– Была. Я хотел у тебя попросить соли, я новенький, у меня своей еще нет.

– «Попросить», – передразнивает он меня. – Интересно, кто тебе соли просто так даст? Ладно, живи, пока я добрый. Подползи к дивану, что найдешь за диваном, – неси сюда. Я и сам могу ползать, но у тебя быстрее получится.

Я ползу к дивану. Между диваном и батареей парового отопления нахожу баночку с солью и завернутую в газету бутылку.