Страница 38 из 84
Я опять присоединился к хвосту прохожих, и мы продвигались толчками из-за магазинов, каждая витрина которых отрывала кусок от толпы. Около двери гостиницы образовался водоворот. Люди брызгами вылетали на тротуар через большую вертящуюся дверь, она же захватила меня в обратном направлении, и я оказался посередине большого вестибюля.
Сначала все было как-то удивительно… Приходилось все угадывать и только представлять себе величие здания, мощность его пропорций, потому что все происходило в свете настолько завуалированных лампочек, что надо было сначала привыкнуть к темноте.
В этой полутьме — множество молодых женщин, утонувших в глубоких креслах, как в футлярах. Вокруг них на некотором расстоянии ходили взад и вперед внимательные мужчины, любопытные и робкие, поглядывая на ряды скрещенных ног. Мне казалось, что эти волшебницы ожидают здесь каких-то важных событий. Конечно, не обо мне же они думали. И я вместе с другими, крадучись, прошел мимо этого длинного осязаемого соблазна.
За пюпитром вылощенный служащий гостиницы резко предложил мне комнату. Я выбрал самую маленькую из всей гостиницы. В этот момент у меня было не больше пятидесяти долларов, почти никаких мыслей и никакой уверенности.
Я надеялся, что это действительно будет самой маленькой комнатой во всей Америке, оттого что гостиница «Laugh Calvin», судя по афишам, была лучшей из всех шикарных гостиниц континента.
Какая бесконечная масса меблированных помещений надо мной! А рядом со мной, в этих креслах, сколько соблазнов! Какая пропасть! Какие опасности! Неужели эстетической пытке нищего нет предела? Неужели она еще настойчивее голода?
Но мне некогда было погибать: люди в бюро уже дали мне ключ, тяжело наполнивший руку; я не смел двинуться с места.
Развязный мальчишка, одетый, как очень молодой генерал, вынырнул из тьмы передо мной; гладкий служащий конторы три раза ударил по металлическому звонку, а мой мальчишка принялся свистеть. Меня отправляли. Мы отошли.
Сначала по коридору, развив значительную скорость, мы мчались, темные и решительные, как метро. Ребенок вел меня. Еще один угол, поворот, и еще один. Никаких задержек. Мы слегка закругляем наш бег. Мимо. Лифт. Он нас всасывает. Приехали? Нет. Еще один коридор. Еще темней. Мне кажется, что на всех стенах черное дерево. Мне некогда рассмотреть их поближе. Мальчишка свистит, он несет мой тощий чемодан. Я не смею расспрашивать его. Надо идти, я понимаю. В темноте по дороге то тут, то там вспыхивают красные и зеленые лампочки, отдавая какие-то приказания. Длинные золотые полосы отмечают двери. Мы давно уже прошли мимо номера 1800 и потом номера 3000, но мы продолжали идти, ведомые непреклонной судьбой. Этот маленький ливрейный лакей следовал чему-то безымянному, как собственному инстинкту. Казалось, что ничего в этой пещере не может застать его врасплох. Его свисток жалобно заливался, когда мы встречали негра или горничную, тоже черную. И это все.
Старательно подгоняя самого себя, я потерял, пока мы шли по этим однообразным коридорам, весь апломб, который у меня еще был, когда я бежал из карантина. Я измочалился, как измочалилась моя халупа под африканским ветром в потоках теплой воды. Здесь происходила схватка между мной и целым потоком незнакомых ощущений.
Вдруг мальчишка без предупреждения остановился и повернулся на каблуке. Мы пришли. Я ударился о дверь: это была моя комната, большая коробка со стенами из черного дерева. Лишь на столе немножко света опоясывало робкую зеленоватую лампу. «Директор гостиницы доводит до сведения гостя, что он может рассчитывать на полное к нему внимание со стороны директора, который будет лично заботиться о развлечениях гостя во время его пребывания в Нью-Йорке». Это объявление, положенное на самом виду, еще усугубило мою тоску.
Когда я остался один, я почувствовал себя еще хуже. Вся эта Америка навалилась на меня, задавала мне огромные вопросы и досаждала мне мерзкими предчувствиями в самой моей комнате.
Испуганный, я лежал на кровати и для начала старался привыкнуть к темноте. Стены периодически сотрясались от грохота. Здесь проходило надземное метро. Как снаряд, летел поезд между двумя улицами, наполненный трясущимся рубленым мясом, рвался от квартала к кварталу по призрачному городу. Я лежал в совершенной прострации. Прошел обеденный час, настало время ложиться спать.
Я ошалел главным образом от этого бешеного метро. По другую сторону двора-колодца в стене зажглось одно окно, потом два, потом десятки. От меня было видно, что происходит в некоторых из них. Супружеские пары ложились спать. Американцы как будто устают не меньше нашего. У женщин были очень полные и очень бледные бедра, по крайней мере у тех, которых мне было видно. Почти все мужчины, перед тем как лечь, брились, куря сигару.
В кровати они снимали сначала очки, потом вынимали фальшивые зубы, клали их в стакан, на виду. Казалось, что оба пола не имеют друг к другу никакого отношения, совсем как на улице. Нечто вроде крупных ручных животных, привыкших скучать.
Только всего две пары без особого увлечения занялись при свете тем, чего я ожидал. Остальные женщины ели в кровати конфеты, в то время как их мужья брились. Потом все потушили свет.
Грустное зрелище — люди, которые ложатся спать: видно, что им наплевать на все происходящее, хорошо видно, что они не стараются понять, как и почему. Им все равно. Ничто не мешает им спать, этим толсторожим, необидчивым устрицам, кто бы они ни были, американцы или еще кто. У них всегда спокойная совесть.
Я видел слишком много неясных дел, чтобы быть довольным. Я знал слишком много и недостаточно много. «Надо выйти на улицу, — говорил я себе, — выйти еще раз. Может быть, ты встретишь Робинзона». Конечно, это была совершенно идиотская мысль, лишь предлог, чтобы выйти на улицу еще раз, тем более что я вертелся на кровати и никак не мог заснуть. В таких случаях даже заниматься онанизмом не помогает, нисколько не развлекает. И наступает настоящее отчаяние.
Хуже всего то, что начинаешь спрашивать себя, будут ли завтра силы, чтобы продолжать делать то, что делал накануне и уже столько времени до этого; где взять силы для всех идиотских хлопот, для тысячи безнадежных проектов, попыток выбраться из подавляющей нищеты, попыток неизменно тщетных, и все это для этого, чтобы лишний раз убедиться, что судьба неприступна, что все равно опять сорвешься и будешь лежать под стеной в страхе перед завтрашним днем, все более ненадежным, все более мерзким.
Может быть, это возраст подстерегает нас, предатель, и грозит нам. Замолкла в нас музыка, под которую плясала жизнь, вот и все. Вся молодость умерла где-то там, в конце света, в тишине истины. И куда идти, спрашиваю я вас, когда уже нет при себе необходимой дозы безумия? Истина это бесконечная предсмертная агония. Истина этого мира — смерть. Нужно выбирать: умереть или врать. Я никогда не мог бы покончить с собой.
Значит, лучше всего было выйти на улицу: маленькое самоубийство. У каждого свои способы, свой метод, чтобы приобрести сон и жратву. Надо было выспаться и вернуть необходимые силы, чтобы на следующий день заработать свой насущный хлеб.
Я кое-как оделся и добрался в несколько обалдевшем состоянии до лифта. Мне пришлось еще раз пройти по вестибюлю мимо прелестных загадок с соблазнительными ногами и нежными, строгими лицами. В сущности, богини, вышедшие на промысел богини! Можно было бы попробовать сговориться. Но я боялся, что меня арестуют. Осложнение! Почти все желания бедняка наказываются тюрьмой.
И улица втянула меня. Толпа была теперь уже не та. Эта толпа была смелее, продолжая все так же стадно идти по тротуарам, как будто эта толпа пришла в менее суровую страну, в страну развлечений, страну вечернюю.
Люди шли в сторону висящих вдалеке, в ночи, огней, разноцветных змей. Они прибывали из всех примыкающих улиц. «Сколько эта толпа тратит, — думал я, — только на одни носовые платки, например, или на шелковые чулки! И даже на одни папиросы! И подумать только, что можно гулять посреди этих денег, и у вас от этого не прибавится в кармане ни одного су, даже для того, чтобы что-нибудь съесть. Отчаяние берет, когда подумаешь, до какой степени люди защищены друг от друга. Как дома…»