Анна-Мария

— В наше время нет ничего неправдоподобного, — сказал Жако, — все может случиться… Мы по уши увязли в нечистотах, и нас уже ничем не удивишь… Разразись завтра война…

— Не говори таких ужасов! — оборвал его Франсис… — А тут еще ученые навязали нам эту подлую бомбу!

— Ну знаешь, ученые здесь ни при чем… Не будем ломиться в открытую дверь… Официант!.. Мне пора домой…

Лето стояло плохое, но все же это было лето, хотелось подышать воздухом, а куда поехать — никто не знал… Жако встретился с Анной-Марией на террасе кафе «Мир». Она вернулась утром и немедленно позвонила ему. Теперь Жако с нежностью смотрел на ее загорелое лицо, на оттенявшие глаза веснушки. Она похудела, вертикальная морщинка между бровями стала еще заметнее, эпитет «осиная» как никогда подходил к ее талии, а по сухой глянцевитой коже рук и ног видно было, что Анна-Мария отвыкла от перчаток и чулок. Жако не поехал в П., он ничего не мог поделать, слишком много работы, ему никак нельзя было отлучиться из Парижа. Тогда она попросила его предпринять кой-какие шаги в Париже, и теперь он докладывал ей, к чему привели его хлопоты:

— Ничего я не добился, ничего… Мне лишь подтвердили, что владелец гаража своевременно заявил об имеющемся у него оружии и что оно хранится у него с тысяча девятьсот сорок четвертого года. Это склад ФФИ.

— Склад ФФИ у коллаборациониста?

— Вы уверены, что он — коллаборационист? Я что-то не припоминаю этого Феликса…

— Я женщина уравновешенная и благоразумная, и я говорю вам, что Феликс перевозил немцев, и не только перевозил… Поручить ему хранение оружия могли только его сообщники. Кроме того, оно у него всего месяц, и это не то оружие, которое сбрасывали с парашютами, оно украдено в Рейнской армии.

— Вы уверены?

— Да что же это такое в конце концов! — Анна-Мария легонько стукнула кулаком по столу. — Я провела там полтора месяца, а вы спрашиваете, уверена ли я!

Жако похлопал ее по руке:

— Успокойтесь, Аммами… Вы должны понять, что все это серьезно. Что ж, по-вашему, я вот так, просто, должен признать, что здесь, в министерстве, покрывают этого человека? И почему мне так быстро дали ответ? Обычно выяснить что-нибудь в министерстве — целое дело, а тут мне сразу же дали ответ… Плохой признак…

По правде говоря, не будь загара, Анна-Мария выглядела бы неважно; просто солнце — хороший гример. Но от этой морщинки между бровями у Жако сжималось сердце.

— Хотите, я снова расскажу вам все по порядку, — сказала Анна-Мария, — и вы сами увидите, что вы можете сделать… Клавель проводит кампанию, и успешно, но если бы появились вы… Вас там знают… Я не хочу, чтобы мальчиков сгноили в тюрьме.

Жако еще сильнее ссутулился. Он был по горло завален работой, и своей собственной, и чужой, но если дело и впрямь обстоит так, как говорит Анна-Мария…

— Вы поедете со мной?

— Не могу! — сказала она печально. — Сижу без гроша! Надо немедленно браться за работу. Так бы хотелось поехать, быть там с вами, подле вас! Я ничем не могла бы вам помочь, на этот счет у меня никаких иллюзий нет, но я была бы с вами.

— Что за самоуничижение!

— Вовсе не самоуничижение… Но только все это выше моего понимания… Не могу я сражаться с призраками. Клавель, тот может, потому что за ним стоит много народу, а вы — вы, уверена, сумеете вникнуть во все тонкости, все детали… Я же увязаю в этом болоте, и туман вокруг все сгущается…

— Ладно, — сказал Жако, — поеду вопреки всему. В конце концов совершенно естественно вести борьбу в своем секторе. Придется им тут обойтись без меня… А вы чем намерены заниматься?

— Мальчик-с-Пальчик поручил мне репортаж с Мирной конференции. Еще хорошо, что я нашла работу, сразу же, едва сошла с поезда. У меня такое впечатление, будто Конференция заполонила весь Париж. Может быть, потому что я только-только вернулась из провинции? Все прохожие кажутся мне иностранными дипломатами… Совсем как в международном спальном вагоне… Что от нее можно ждать, от этой Конференции?

Жако пустился в длинные объяснения.

— Конечно, — смущенно заметила Анна-Мария, — рядом со всем этим мои деревенские дела такие пустяки…

— Триест тоже «пустяк»!.. Такой же, каким был Данциг!..

— Ужасно. — Внимательные глаза Анны-Марии затуманились. Она с минуту молчала… — И — ничтожное последствие великих дел — французам опять нельзя путешествовать по Италии. Я не была там со времени моего свадебного путешествия. А впечатление у меня такое, словно я лично не принимала в нем участия. Это был кто-то другой, носивший мое имя…

Жако представил себе Анну-Марию во время свадебного путешествия, представил себе ее желтого, как лимон, мужа, одетого во все черное, только брюки в полоску, как и положено врачу. Анна-Мария в объятиях этого мужчины… Жако прогнал от себя эту мысль, укоризненно сказав себе: «Какая разнузданная фантазия…» Но, возможно, менее разнузданная, чем воображение ее мужа… По лицу видно… Когда Жако познакомился с Аммами на улице Рен, у нее было двое детей, совсем маленьких, и Франсуа, ее муж, уже вел жизнь на стороне. В то время Анна-Мария была не такой худенькой: она кормила Жоржа. Жако вдруг осознал, что впервые заметил ее красоту, случайно увидев, как она давала грудь ребенку. Теперь он понял, что этот образ запечатлелся в его душе и что уже в то время ему хотелось сохранить его навеки. Анна-Мария и мужчины… Сама эта мысль была ему ненавистна. Внезапно он обратил внимание на проходящих мимо мужчин. Все они показались ему уродами. Самодовольные, потные… По бульвару, как обычно, шатались какие-то праздные люди, ротозеи… Супружеские пары, одинокие мужчины, одинокие женщины, завязывавшие случайные знакомства… День был настолько серым, что в этом лишенном солнца Париже, Париже лета 1946 года, попадавшиеся в толпе загорелые прохожие казались иностранцами.

— Вы проводите меня? — спросила Анна-Мария.

Они прошли по авеню Опера, пересекли двор Лувра, перешли через мост.

У дверей своего дома Анна-Мария растерянно сказала:

— Я ругаю себя, что уговорила вас туда поехать. Жако… На месте все кажется очень важным, все видишь «крупным планом». Но в Париже все снова приобретает обычные размеры. Очень жалко, что ребят посадили, но это не так уж страшно, их скоро выпустят, земля не перестанет вертеться из-за этой истории… Право, Клавель и один справится. Прошу вас, не ездите туда!

Жако засмеялся:

— Не терзайтесь угрызениями совести, Аммами. Сойдемся на золотой середине: это не так важно, но все-таки важно. И если без меня здесь дела не развалятся, я поеду. Без ненужных трагедий…

— Я больше ничего не понимаю, — призналась Анна-Мария. — Допустим, что я ничего не говорила, ни за, ни против. Вам известны факты: решайте сами… Роллан в Париже?

— Какой Роллан?

— Роллан Незнакомец, которого вы приводили ко мне.

— А! Вы не забыли его? Его нет в Париже…

Они расстались. Анна-Мария поднялась по лестнице. Люди, места, вещи, когда их некоторое время не видишь, поражают: их воспринимаешь по-иному, смотришь на них глазами постороннего человека. Отсвет пасмурного дня на стенах с облупившейся желтой и фисташковой краской, вытертый ковер, куски старинной парчи на диване и креслах, статуи мадонн из камня, еще более серого, чем этот пасмурный день… Открытый чемодан Анны-Марии был как камень, брошенный в стоячие воды, вокруг него — водоворот: туфли, пеньюар, белье. Анна-Мария сняла платье, надела халат и, отложив до более подходящего момента мысли и чувства, присела, чтобы записать на листке бумаги самые неотложные дела: повидать Мальчика-с-Пальчика, уплатить за телефон, пойти в красильню, отнести туфли в починку и т. д. Она подсунула листок за рамку зеркала, висевшего над камином, просмотрела, не вскрывая, письма, подобранные на полу у входа (почтальон засовывал их под дверь), и заперлась в темной комнатушке, чтобы проявить пленку, привезенную из П., ведь надо было что-то показать в Агентстве.

Она вышла из дому только под вечер, решив зайти к мадам де Фонтероль. И на набережной, возле улицы дю Бак, столкнулась с Марией Дюпон. Для Анны-Марии она все еще оставалась Дюпон — никак не удавалось запомнить фамилию ее мужа, журналиста.