Анна-Мария

— Билет, что ли, потеряли, дамочка? — спросил обходительный контролер.

Анна-Мария вошла в вагон. Он был почти пустой: 15 августа — сезон уже кончился. 15 августа все уже на месте. На одной из остановок вошло двое мужчин с портфелями под мышкой. Они сели и развернули газеты.

— Разрешите закурить, мадам?

— Пожалуйста…

Анна-Мария не поднимала глаз от газеты. Мужчины разговорились… О делах… какая-то история с земельным участком. Она закрыла глаза, попробовала вздремнуть. Мужчины беседовали:

— …Говорят, он был доносчиком, но в таком случае почему же его сделали членом Комитета Освобождения? Уж что-нибудь одно! Возвращается из лагеря доктор — мертвец мертвецом — и видит, что в Комитет затесался тот самый тип, который на него донес. Представляете, какой шум поднял доктор… Он обращается в суд, но там его жалобе не дают хода! Эта их чистка — один смех! Не поймешь, что происходит: то оправдывают негодяя, который предал отца с матерью, то расстреливают человека, который, может быть, всего-навсего пообедал с немцем. Если историей доктора заинтересуется пресса, то этого типа выставят из Комитета Освобождения, они даже способны его посадить… Перетрясут грязное белье всего департамента! Но откуда мне было знать, что доктор выживет и вернется и что тот — доносчик… сколько я ухлопал на него — обеды, ужины и все прочее! А теперь придется все начинать сначала…

— Да, но французы народ трезвый, они уже понимают, что чистка приносит вред стране. Особенно в такой момент, когда нужны все жизнеспособные силы! Дух Сопротивления — преступная выдумка коммунистов, преследующая одну цель: рассорить французов между собой! Встречая кого-нибудь из наших коммунистов, я порой еле сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Но не набрасываюсь, потому что еще не время, меня могут пока еще не понять; однако, случись мне встретить одного из здешних, ну, например, Перена, в баре где-нибудь во Флоренции или Лиссабоне, я бы уложил его на месте! Хозяина нашего гаража убили, несомненно, тоже в связи с чисткой, он был важной персоной в Комитете по чистке… Уехал с каким-то никому не известным человеком, а потом его нашли с пулей в голове. Я не порицаю убийцу…

Наступила пауза. Анна-Мария ждала продолжения этого тягостного кошмара.

— Надеюсь, мы скоро наведем порядок. Как вы только что сказали, французы народ трезвый. По-моему, чистка, в сущности, закончена. Смотрите, у нас все до одного вернулись: Видаль, Сорг… не знаю, где они отсиживались, но смею вас уверить, они уже успели недурно устроиться.

— При немцах было, по крайней мере, известно что к чему. С нынешними болванами не поймешь, где белое, где черное… Могло бы вам прийти в голову, что ваш тип, этот «патриот» неожиданно обернется предателем?.. Теперь не знаешь, с кем поддерживать отношения. Так продолжаться не может. Филипп Анрио[49] оказался прав — вот кто был настоящим человеком и истинным французом! Вы увидите, что дело Петена еще пересмотрят…

Нет, этот кошмар ей не приснился: Анна-Мария наяву слышала разговор мужчин, до нее доносился шелест газет. В этом самом поезде, в котором некогда, возвращаясь с опасного задания, она слышала, как люди с восторгом говорили о гитлеровцах, теперь, после победы, ей снова довелось услышать подобный разговор, словно ничего не изменилось. Она сидела как громом пораженная, точно в столбняке; ничто ее так не поражало с самого 1940 года. Удивление, отвращение, боль… 1940 год. И вот все начинается сызнова. Ей когда-то рассказывали о женщине, которой во время железнодорожной катастрофы отрезало обе ноги. Когда несчастную вытащили из-под вагона, она упорно искала свои ноги и выла. Чего еще меня могут лишить, с чем бесконечно трудно было бы расстаться? Анна-Мария начинала свыкаться с захлестывавшими ее волнами отчаяния. В шторм страшнее всего девятый вал: он бывает роковым для корабля. Анна-Мария чувствовала, что на нее надвигается девятый вал, чувствовала — надвигается!

Мужчины сошли на какой-то станции; выходя, они вежливо приподняли шляпы. Оставшись одна в купе, где вскоре зажглась лампочка — никому не нужная: было еще светло, — Анна-Мария прилегла на полке. Ей хотелось есть, она уехала, не позавтракав, а уже прошло и обеденное время. Много ли на свете женщин, похожих на нее? Более или менее похожих на нее… Она думала о письме, которое получила от одной француженки, вернувшейся из концлагеря: в нем было всего несколько строк из поэмы:

А повыше подписи:

Лагеря, зарубцевавшиеся раны на ее ноге… сироты… пересмотр дела Петена, нож лейтенанта Лорана — предпочтительно в живот, а не в спину, чтобы не наткнуться на ребра… Она ясно представила себе лейтенанта Лорана, наносящего ей удар ножом в живот. Так она ему и далась! От ярости у нее даже вырвалось что-то похожее на стон. А тут еще Селестен… «Мама умерла…» А что, если ее любовник, прекрасный любовник, которого она завела себе для развлечения, начнет ее преследовать? «А ну их всех! Где мои друзья? Где те, что заменяли мне семью? Господи, да ведь будет война!»

Анна-Мария так сама себя напугала, что даже привстала: война! Что за дикая мысль? Скорее бы доехать, выйти на воздух, поесть.

Анна-Мария ехала в селение, где во время оккупации провела долгие месяцы. Маки, с которым она была связана — командовал им Рауль Леже, — находилось в горах, на расстоянии нескольких километров от этого местечка. Когда Анна-Мария, оправившись от ран, вернулась в селение, там уже побывала карательная экспедиция, и немцам незачем было туда возвращаться — она могла спокойно жить здесь до полного выздоровления. Маки перебросили в другое место. Рауля убили. Самоотверженность, героизм, любовь… Теперь жизнь стала плоской, как неподнявшийся воздушный пирог.

Анна-Мария сошла в П. Отсюда до селения можно было доехать автобусом, прежде он ходил туда ежедневно, рано поутру. Если только автобус этот еще существует, если существует и само селение. Если только оно ей не приснилось.

Город П. Все такой же, как тогда. Сумеречный, призрачный. Широкий, как площадь, бульвар — четыре ряда вековых платанов, серых от мягкой пыли, — бульвар, вдоль которого по одну сторону тянутся старые, не особенно пышные, не особенно красивые особняки, — по другую — поросший травой крутой спуск в низину, где много домиков и огородов. Вокзал находится в самом конце бульвара, за памятником павшим (фигура женщины в развевающейся одежде, и за ней — скрещенные знамена). С другой стороны бульвара — площадь, за которой начинаются улицы, и ни один приезжий, ни один турист, ни один постоялый двор не оживляют этих улиц, тихих, спокойных, как воды канала. Нет здесь ни лошадей, ни машин, не звенят здесь мостовые, не дребезжат стекла, а прохожие словно не идут, а скользят под водой… В городе — две большие и две маленькие гостиницы, одна другой хуже. Анна-Мария хорошо их знала, когда-то она перебывала во всех четырех, хотя они были реквизированы немцами. Она вошла в первую, ту, что выходила на площадь, сразу же за бульваром.

И в конторе, и в большом зале ресторана, расположенном в холле с массивной каменной лестницей, — ни души, и только в кухне с холодной плитой повар в белом колпаке, сидевший на табурете, сказал ей, что в гостинице нет мест. Значит, в этом доме, с виду пустом, «мест нет». Она нашла комнату в другой гостинице, похожей на казенное здание — не то мэрия, не то больница. Никогда еще она не видела таких заплатанных простынь — настоящее лоскутное одеяло! И весьма сомнительной чистоты… Но ей не оставалось выбора, в этом городе с редкими прохожими, оказывается, полным-полно людей. Она спустилась пообедать.

49

Филипп Анрио — министр Информации при Петене. Был казнен партизанами во время оккупации.

50

Арагон, Собр. соч., т. 9, М. 1960, стр. 159. Перевод А. Голембы.