Анна-Мария

Если окажется, что переслать деньги через банк невозможно, придется пойти к мадам де Фонтероль: у нее всюду связи… Да, конечно, мадам де Фонтероль поможет. Анна-Мария закрыла глаза и уснула.

Она несколько раз просыпалась и снова засыпала, слабый красноватый свет маленькой люстры с электрическими свечами не мешал ей. Селестен не возвращался… Щелки между железными ставнями пропали, — должно быть, на улице стемнело.

Было около полуночи, когда вернулся Селестен.

— Ради бога, не вставай… Прости, от меня, должно быть, разит псиной и алкоголем…

Они расстались на следующее утро, не назначив свидания.

Во время оккупации у мадам де Фонтероль на чердаке ее особняка скрывались англичане из Интеллиженс Сервис. Пока гестапо не нагрянуло к ней с облавой, как раз в один из ее четвергов. Получилось довольно смешно — почти все задержанные оказались коллаборационистами: мадам де Фонтероль принимала только людей своего круга — прекрасная ширма для агентов Интеллиженс Сервис.

После Освобождения мадам де Фонтероль продолжала принимать по четвергам своих старых знакомых за исключением тех, которые сидели в тюрьме Френ. Что поделаешь, это была ее среда испокон веков и другой она не знала. Помимо своего сына Ива, предмета ее постоянной тревоги — он во время оккупации был с де Голлем, — мадам де Фонтероль интересовалась лишь благотворительностью и искусством; время от времени она жертвовала не очень крупные суммы Институту по исследованию рака и охотно приглашала к себе модных знаменитостей, мужчин и женщин, вовсе не из снобизма, а из вполне законного любопытства к тем, кого выдвинул Париж, — тонкий знаток во всех областях жизни.

Ив, сын мадам де Фонтероль, вернулся домой вместе со всеми французами. Он жил в библиотеке на третьем этаже, бывшем кабинете его отца, откуда через дверь, замаскированную книжными полками, можно было подняться на чердак и на крышу. Этим-то путем и спасся англичанин, находившийся у мадам де Фонтероль, когда явилось гестапо и арестовало ни в чем не повинных гостей. Этим же путем проник сюда и сам Ив, когда, сброшенный с парашютом на французскую землю, он не устоял перед соблазном и, перейдя демаркационную линию, приехал в Париж, что было никому не нужным безумием.

Ив спал на диване, вделанном в стеллажи, которые тянулись по стенам вокруг большой комнаты. Он предпочитал библиотеку своей бывшей комнате внизу, с ее медной кроватью, неприятными воспоминаниями о лицее и непосредственным соседством со спальней матери.

В двадцать четыре года за спиной у Ива было четыре года войны. Вот уже шесть месяцев, как он вернулся домой, как он ходит в штатском, спит каждую ночь на чистых простынях и завтракает по утрам в постели. Среди белых подушек и мягких одеял его всклокоченная голова, лицо, с которого никак не хотел сходить загар, и крепкое голое тело казались неуместными, как будто он лежит в постели совсем одетый. Ив зевал. Пробило полдень. Завтрак уже давным-давно успел остыть, дожидаясь его на стуле, куда горничная Ольга поставила его ровно в восемь часов. Прямо какая-то мания, каждый день одно и то же; с тех пор как он вернулся, ему ни разу не удалось позавтракать иначе чем холодным противным кофе. Утренний завтрак подавался ровно в восемь часов. Хорош бы он был, если бы вставал в такую рань! День и без того тянется бесконечно долго… Единственная выгода от этой истории с завтраком заключалась в том, что, принося его, Ольга разжигала огонь, и поэтому Ив не очень ругался… Он сел в постели… бр-р, ну и холодище в этом доме, стужа, как на улице… Чего ради он должен мерзнуть? Война кончена, извольте позаботиться, чтобы бывшим бойцам было тепло, чтобы им ничего здесь не напоминало обледеневшее поле, куда спускались парашютисты, или разрушенные фермы, где располагались партизаны. Даже на фермах было теплее… По правде говоря, Ив ничего не знал об этих фермах, его сбросили с парашютом летом 1944 года для создания сети подпольной организации, которая, впрочем, давно уже существовала и без него. «Сволочи!» Это ругательство Ив адресовал неизвестно кому.

Он надел теплый халат и сел поближе к огню. И даже уехать из этого чертова города было невозможно — ни машины, ни бензина, а на поезда рассчитывать не приходится. Ив с удовольствием заглянул бы в имение, чтобы застать врасплох фермеров, этих отъявленных жуликов. Старик управляющий утверждал, что бойцы маки увели свиней и баранов и унесли все простыни и одеяла. Под этим предлогом он отделывался, — и то после долгих угроз, — просто смехотворными посылками — чуточку масла, окорок, несколько колбас.

Скоро час. Через Ольгу мать предупредила, что к завтраку приглашены миссис Фрэнк, американка, с которой Ив был знаком еще до войны и которая теперь служила в армии при отделе информации, и еще одна дама. Веселенькая компания. Но Ив рассчитал, что состояние финансов не позволит ему пообедать в ресторане, и пошел надевать брюки. Следовало еще умыться, побриться, одеться. В полном расстройстве чувств Ив уселся на диван возле огня… На его миловидном простоватом лице застыло выражение крайней досады. Да ну ее к черту, эту поганую страну, уедет он отсюда. Здесь хорошо живется только штатским, — очевидно, войну выиграли штатские… А он не может купить себе даже пары ботинок, таких, как ему хочется… Каждый день из тюрем выпускают коллаборационистов, но уж лучше они, чем коммунисты, которые разгуливают на свободе… И подумать только, что де Голль заигрывает с коммунистами! Позор! И так уж из-за этой дороговизны все сидят без гроша, а цены растут и растут с каждым днем… Но самое, самое страшное — это безделье! До того все осточертело, что даже любви не хочется! Любовь хороша, когда жизнь стоит того, чтобы жить, а при таком собачьем существовании… Ив поднялся: надо идти на кухню за горячей водой для бритья и выслушивать выговоры Ольги, которая, под тем предлогом, что она уже двадцать лет в их доме, обращается с ним, как с трехлетним ребенком, и даже позволяет себе кричать на него за то, что он поздно встает.

Ив вошел в столовую, когда все уже сидели за столом.

— Мой сын, — представила его мадам де Фонтероль.

Ив приложился к ручке дам, спросил: «Как поживаете?» Сел рядом с миссис Фрэнк, одетой в американскую военную форму, и развернул салфетку. Этот дом — настоящий семейный пансион, не хватает только кольца или мешочка для салфетки. «Ольга, дайте мне чистую салфетку», — сказал он вполголоса. Та разразилась длинной тирадой: так трудно сейчас доставать мыло, и стирка обходится так дорого! Ив, еле сдерживаясь, иронически улыбнулся.

— Если бы я знал, что начнется проповедь…

— Не жалуйтесь, мосье, — сказала незнакомая ему приятельница матери, — ведь это счастье, когда есть человек, который имеет право вас отчитывать…

— В чем же тут счастье?

Ив посмотрел на даму и нашел, что она недурна. Он любил женщин значительно старше себя: они ухаживают за вами и опытнее в любви, чем молоденькие.

— Только очень близкие люди, с которыми связано ваше детство, имеют на это право. Следовательно, у вас есть близкие люди…

— Знаешь, мадам Белланже арестовали здесь, у меня, во время облавы! — сказала мадам де Фонтероль.

— Ах вот как! — отозвался Ив, который был сыт по горло разговорами о знаменитой облаве… — Но, насколько мне известно, облава не имела серьезных последствий…

— Нет, но тем не менее мадам Белланже отсидела семнадцать дней в тюрьме…

— Как вам там понравилось, мадам? Чувствовать, что тебя заперли, должно быть невыносимо, особенно когда за тобой нет никакой вины…

В тоне Ива звучал легкий сарказм…

— Вот и ошибаешься, мадам Белланже как раз героиня Сопротивления! — с гордостью сказала мадам де Фонтероль.

— Прошу вас, мадам! — Анна-Мария никак не могла привыкнуть к этой манере «подавать» ее гостям. — Заключение оказалось предварительным в буквальном смысле слова: меня посадили зря, но раз уж меня посадили, лучше было меня не выпускать, потому что после моего выхода оттуда и появились основания для ареста!