Анна-Мария

— Ты что, никого не знаешь здесь? Не перейти ли нам в другую группу, где у тебя больше знакомых?..

— Нет… — сухо ответила Женни. Потом посмотрела на меня и крепче оперлась на мою руку. — Такой группы не существует. Люди вроде меня на демонстрации не ходят…

Ну и жара! «Женни, — крикнула женщина из толпы, — поцелуй мою девочку, чтоб ей было о чем вспомнить!» Толпа пела «Марсельезу», и всюду реяли знамена, знамена… Казалось, что все пришли сюда не ради этой старой истории с Бастилией, а ради Женни. И все-таки мы были одни, она и я, совершенно одни среди множества людей, связанных между собой узами дружбы, и я прекрасно это чувствовала. Сквозь тонкие подошвы камни мостовой жгли ноги, живая изгородь парижан приветствовала демонстрацию пением, в небе переливались три цвета знамени, гений на колонне площади Бастилии легко парил в воздухе. Для меня во всем этом было что-то неправдоподобное, чудесное и смертельно утомительное.

Теперь Женни молча сидела на подоконнике раскрытого окна, прислонившись спиной к одной стенке и упираясь ногами в противоположную. Вернувшись домой, я успела принять ванну, поспала, почитала, но дни в июле такие длинные, что небо все еще не погасло. Распахнувшиеся полы белого халата подчеркивали золотисто-каштановый цвет обнаженных ног Женни. Из темной глубины спальни я видела ее силуэт, четко вырисовывающийся на фоне неба. Откуда-то издали долетали обрывки музыки.

— Вот самая верная картина моей жизни, — сказала Женни сумеречным голосом, — четырнадцатое июля, звуки праздника проникают в дом сквозь любые стены, а ты одна, и не с кем тебе выйти, не с кем потанцевать, когда танцует весь город.

— Тысячи людей были бы счастливы танцевать с тобой и четырнадцатого июля, и все остальные триста шестьдесят четыре дня года.

По правде говоря, и мне было как-то не по себе от доносившейся издали музыки, она бередила душу, как будто глумилась над нами. Я тоже пошла бы танцевать, хотя ужасно устала.

— Конечно, — заговорила Женни, вернее, силуэт на окне, — я получаю ежедневно десятки любовных писем. Получила я сегодня и удивительно грязное анонимное письмо, а ведь меня, кажется, трудно удивить… Не знаю, читала ли ты в Комеди статью о «Жанне д’Арк», которая даже еще не вышла на экран. Это, так сказать, «предпремьерная статья»! Оказывается, талант мой иссяк, а слава моя — миф.

— Не понимаю, почему ты принимаешь так близко к сердцу такой пустяк… Да ведь это меньше, чем булавочный укол! Неужели соломинка может заслонить от тебя горизонт!

Женни надолго умолкла. В комнате оставался светлым лишь прямоугольник окна.

— Бывают у тебя такие дни, — вновь заговорила Женни, — когда ты повсюду видишь одни лишь спины? Куда бы ты ни шла, куда бы ни повернулась — кругом спины. Начинаешь сомневаться, что где-то когда-то существовали улыбки, взгляды… Повсюду только спины, спины…

Я встала, опрокинула в сгустившейся темноте стул. Боже мой, до чего расходились у меня нервы. Сказала:

— Почему бы нам не включить опять телефон, Женни? Позвоним какому-нибудь Пьеру или Полю и пойдем…

— Ну, нет! Заранее знаю: все будут заняты, телефон не ответит…

— Разумеется, в одиннадцать часов вечера, да еще после такого дня, духоты… А может, все-таки попробуешь? Раулю Леже, например?

Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце, вот уж не ожидала…

— Нет, вы только посмотрите!.. Позвонить Леже… Отбивает у меня поклонника и еще хочет, чтобы я сама привела его к ней.

— Я отбиваю у тебя поклонника? — У меня даже дух захватило. — Он тебе не нужен… Сколько лет он валяется у твоих ног…

Женни тихонько засмеялась:

— И подумать только, что теперь он смотрит на тебя точно так, как смотрел когда-то на меня, будто и впрямь любит. И чем убедительнее он старается быть, тем больше я убеждаюсь, что он никогда меня не любил. Мой неисправимый влюбленный теперь увивается за тобой. За тобой, моей подругой, моей сестрой, моей матерью… За тобой… Анна-Мария, разве ты не знаешь, что влюбленные, даже те, которых мы отвергли, необходимы нам, как четыре стены, как крыша над головой, как хлеб насущный… Да, кстати, о четырех стенах: ты заметила, до чего они враждебны нам сегодня?

Ах, мне было не до четырех стен!

— Женни! Я огорчила тебя! Ты сердишься? Уверяю тебя, он за мной вовсе не ухаживает, уверяю тебя, я никогда, никогда не думаю о нем… Я же старая женщина…

Женни засмеялась не очень весело:

— Старая? Да тебе нет и шестнадцати, тебе двенадцать! Ты нарочно сделала себе такую прическу, чтобы поиграть во взрослую. Ты еще совсем девочка, лакомый кусочек для пожилых мужчин!.. Маленькие груди… Невинность… Да полно тебе… Не дури! На что мне Рауль! Я просто хотела сказать, что вчера на обеде я сидела между ним и Д.; Рауль говорил только о тебе, а Д. лишь о Вере, которая будет играть главную роль в его пьесе… На твою и Верину долю выпали взгляды и улыбки, а на мою — спины… В мире остались только спины.

Надо же придумать такую чушь! Д., Рауль, которые молятся на Женни… Я поднялась:

— Пора спать. Тебе остается лишь одно: пойти жить к сторожу. А я иду спать.

— Воля ваша, мадам, — не шелохнувшись, проговорила Женни, — я прекрасно знаю, что подохну в больнице, всеми забытая. Впрочем, лучше в больнице, там, по крайней мере, никто не ждет от тебя благодарности. Особенно когда не за что благодарить… Пока дозовешься сиделки, пока допросишься стакана воды, успеешь десять раз отправиться на тот свет! Такова жизнь!

— Иду спать…

Я ушла в свою комнату. Через четверть часа до меня донесся грохот — хлопнула входная дверь, хлопнула со страшной силой.

На следующий день я наконец получила письмо от Франсуа: он сообщал, что по случаю разразившейся эпидемии должен объездить Острова и поэтому уехать на следующем пароходе, как мы условились, ему не удастся. Я знала, что он лжет, что после моего отъезда он перебрался к Мишели, я догадалась бы об этом и сама, без Одетты… Прочитав письмо, Женни обняла меня и сказала: «Никто никого не любит, ты ведь сама это прекрасно знаешь…» Я корила себя, зачем согласилась уехать первой, зачем оставила Лилетту и Жоржа! Целый день я плакала, Женни и Раймонда не отходили от меня и всячески утешали. Ждать, когда ему заблагорассудится приехать!.. Ужасно… такая даль и никакой возможности узнать, что он задумал…

Но я постаралась взять себя в руки, хотя бы из чувства собственного достоинства.

Дни и вечера шли своей чередой. Только теперь Женни чаще уходила одна, без меня. Она встречалась со своим продюсером, речь шла о новом фильме. Приближалась премьера «Жанны д’Арк». Пресса определенного направления продолжала бешеную травлю… Кем она оплачивалась? Что это? Соперничество, месть, политика? Но все это, казалось, мало беспокоило Женни, хотя дело приняло такой оборот, что вполне можно было ожидать срыва премьеры. Лишь изредка Женни роняла: «Не понимаю…» Мария поджимала губы.

Сидя с нами, со своими старыми друзьями, Женни мало разговаривала, видимо целиком поглощенная вязанием… А когда уходила, то возвращалась поздно. Мы ждали ее, беседа не умолкала, но вот появлялась Женни и происходило то, что бывает на сцене, когда вносят свечу: вдруг, вопреки всякому правдоподобию, становится светло, как днем. Нам не нравились ее отлучки, она почти всегда возвращалась печальная, молчаливая, в такие вечера она много пила и курила сигарету за сигаретой.

Вот уже второй раз я застаю ее в ванной перед зеркалом, неподвижную, мрачную. По пояс голая, она сжимает рукой левую грудь и смотрит прямо в глаза своему отражению. В первый раз это показалось мне настолько странным, что у меня помимо воли вырвалось:

— Что ты делаешь?

— Ничего… — ответила она и надела рубашку. Но ее что-то мучило, я прекрасно это видела. И во второй раз я застала ее в той же позе… Но я не стала задавать вопросов. Я должна относиться к ней бережно, хватит того, что ее сердят и утомляют чужие люди. Никто не умеет дружески подойти к ней, будто нарочно, будто никто ее не жалеет…