Страница 8 из 96
Горы заселены довольно плотно — в среднем шестьдесят человек на квадратный километр. Хижины народа матакам, близ Моколо, лепятся на камнях, гребнях вершин и горных склонах. Поля выкроены в ложбинах: матакам ценят каждую пядь земли, пригодную для обработки. То и дело видишь лоскутные «нивы» размером с письменный стол. Мизерным количеством земли объясняется разбросанность жилья, отсутствие больших деревень.
За соломенными или тростниковыми стенами здесь не спрячешься. Дома кладут из камней, щедро обмазанных глиной. В верхних рядах между ними оставляют зазоры для вентиляции. На стропила — несколько брусьев, упирающихся в стены и сходящихся под острым углом, — настилают огромные циновки из стеблей проса. Получается золотистый конус. Перед сухим сезоном крышу обновляют, заменяя растрепанную ветром, поблекшую солому свежей.
Когда юноше исполняется двадцать два года, он женится, с помощью родственников и друзей возводит свой дом. Теперь он взрослый человек, и отец выделяет ему часть земли. Самостоятельность начинается с одной хижины, к которой по мере разрастания семьи пристраиваются стена к стене другие. В итоге возникает «саре» — группа жилищ, образующих круг. Снаружи можно проникнуть через очень низкий проем только в хижину главы семейства, а дальше ведет единый ход сообщений. Загулявшей допоздна девице не проскользнуть домой мимо недреманного родительского ока. Не забраться внутрь такого «замка» ни пылкому влюбленному, ни опытному соблазнителю, ни иному лиходею. От злых духов и недругов вход оберегают заостренные кости жертвенных животных или каменные топоры, вставленные в швы кладки.
К жилым помещениям жмутся хижины-амбары. В одной из них хранится амфоровидная ваза домового — настоящего хозяина «саре»; кувшины служат, кроме всего прочего, обиталищем душ усопших предков, которые, даже покинув сей мир, как бы остаются со своей семьей. Две-три хижины предназначены для коз и овец, отдельная — для козла, другая — для быка (мужскому полу африканцы всегда отдают особые почести), которого собираются забить по случаю очередного обрядового праздника.
По форме жилищ легко узнать, к какому из народов, осевших в горах Мандара, они принадлежат. Мунданг сооружают кубические дома с тяжеловесной плоской крышей, рядом — круглые глиняные житницы с куполами.
Тупури ставят круглые саманные хижины с дверью в форме замочной скважины и конусообразной крышей из травы и стеблей проса. Житницы у них похожи на полутораметровые глиняные бутыли. Самые бедные тупури обходятся соломенными домиками.
Целиком из глины строят свои дома маса, живущие к югу от озера Чад. Как и многие другие народы саванн и полупустынь Западной Африки, маса не применяют кирпичную кладку. Когда устанавливается сухая погода, они замешивают глину и из сырой массы лепят стены. В день удается выложить слой толщиной до 30 сантиметров. Дождавшись, пока глина высохнет и затвердеет, намазывают новый слой. Люди не торопятся. Работа должна быть удовольствием, а не пыткой, утверждают они.
Едва стены готовы, справляют новоселье.
— Как же так? Без крыши? — недоумевал я.
— Ну и что же? — в свою очередь, удивлялись мои собеседники. — Над нами не каплет. Мудрость нашего народа гласит: не делай сегодня то, что можно отложить до завтра. Всегда есть какие-то более спешные дела.
Смысл заняться крышей появляется в преддверии дождливого сезона. Благо свежая солома под рукой: только-только снят урожай проса. К стенам для украшения прикрепляют деревянные выпуклости — близкую к оригиналу копию женских грудей, — раскрашенные черной или белой краской. Это залог того, что в доме народится многочисленное потомство. На стенах некоторых хижин нарисованы ступни. «Знак устойчивости в жизни», — пояснил мне один из крестьян.
Шаровидные домики маса, как это ни странно, выдерживают неистовые бури и не тают под водопадами ливней. Кое-где легковерные, послушав европейцев, строили из той же глины четырехугольные жилища — и оставались без крова при первых же порывах ветра.
…В Африке, как и повсюду на Земле, большинство семейных ссор вспыхивает по пустякам. Очевидно, речь идет о той категории человеческих реакций, которую психологи называют «неадекватным способом самовыражения». Копится, копится у членов семьи избыточный заряд энергии, а как освободиться от нее, они не знают. Вот и «разряжаются» друг на друге. Именно это случилось в семье охотника Абери.
Дело было к вечеру. Деревья, казавшиеся великанами, уже заслоняли своими быстро черневшими верхушками половину побагровевшего от натуги солнечного диска. В крошечное пигмейское селение возвратились женщины, собиравшие в лесу съедобные травы и коренья. Содержимое корзин они высыпали в общую кучу рядом с костром — у пигмеев все идет в один котел.
Абери, мирно наблюдавший за этой сценой, ни с того ни с сего вдруг бросил Муроке, своей супруге:
— Смотри-ка, а Тамаза опять больше всех принесла! Никому за ней не угнаться.
Едва необдуманная фраза сорвалась с губ охотника, его жена, за спиной которой мурлыкал привязанный куском ткани младенец, сверкнула глазами, не говоря ни слова подошла к хижине и начала снимать с нее широкие, как зонтики, глянцевитые листья дерева монго-монго. Оскорбленная мужем пигмейка не скандалит, никуда не обращается за помощью — она просто разбирает дом. И это в порядке вещей, поскольку ставит жилище и считается его владелицей женщина.
«Надо же, сравнил меня с какой-то там Тамазой! Мне уже пятнадцать лет, я взрослая женщина, мать пятерых детей, и не снесу такой обиды», — наверное, думала в сердцах Муроке. Внутри у нее все клокотало, как в кратере готового вот-вот извергнуться вулкана.
Обычно в подобных случаях муж старается успокоить жену, но Абери сызмальства слыл упрямцем. Он давно раскаялся в сказанном, однако виду не подал, ограничившись громким, на всю деревню, сочувственным замечанием насчет того, что ночью, мол, Муроке озябнет. Бедной женщине ничего не оставалось, как продолжать свое дело. Очень медленно, неохотно, обливаясь слезами, она уже вытаскивала гибкие ветви, образующие полукруглый каркас хижины. Муроке горячо любила мужа — человека иногда легкомысленного, но, в сущности, доброго, и все же, если бы в оставшиеся до развязки мгновения он ничего не предпринял, пришлось бы обоим собрать скудные пожитки и вернуться к родителям.
Мы следили за развертывавшейся драмой со стороны, но обеспокоенность Абери передавалась и нам. Оба супруга понимали, что зашли слишком далеко, но, по-видимому, стыдились мириться на глазах у соседей, с любопытством ожидавших финала. И вот, когда жене оставалось вытянуть лишь несколько жердей и палок, лицо Абери внезапно прояснилось и он, не тронувшись с места, деланно спокойным голосом сказал, вроде бы давая добрый совет:
— Муроке, не трогай ветви, ведь запылились только листья!
Произнеся это, он тут же добавил:
— Ты добываешь коренья, которые никому в лесу не найти. Все мужчины нашей деревни поддерживают свою силу благодаря этим кореньям, которые не отыщет ни одна другая женщина в мире.
Жена, на лету подхватив исходную мысль, попросила мужа помочь ей отнести листья к протекавшей рядом реке. Вдвоем они дружно прополоскали «крышу» и «стены» своего дома, и Муроке, весело напевая, к полуночи восстановила хижину. Она притворилась, будто снимала листья просто потому, что они запачкались и приманивают надоедливых муравьев и пауков. Разумеется, никто ей не поверил, но в течение следующих двух дней, пока я жил в стойбище, женщины в знак солидарности с подругой брали с крыш своих шалашей по нескольку листьев и «стирали» их в реке, кляня докучливых насекомых.
Эти слова из некрасовского «Дедушки Мазая и зайцев» пришли мне на память, когда я заехал в деревню Ганвье, обосновавшуюся, так сказать, по колено в воде близ северо-западного берега лагуны Нокуэ, на юге Бенина. Крытые папирусом хижины крепко стоят на сваях, намертво вбитых в дно. Стены некоторых домиков расписаны красными, зелеными, белыми, желтыми квадратами.