Вечная командировка

— Я хочу, чтобы вы прочли мою рецензию.

Зав стал любезен и предложил девушке сесть: он любил проливать кровь и устраивать публичные порки.

— Во-первых, рецензия на этот кинофильм заказана. Но раз вы настаиваете, я прочту ее, и сейчас же, при вас.

Собственно, он мог бы и не читать. Он знал, о чем и как там написано. Сколько сотен таких вот наивных молодых людей приходило к нему, и все надеялись, что он тут же побежит к редактору и пошлет рукопись в набор. Изложение содержания: «отлично, с подлинным вдохновением и мастерством провела свою роль артистка N, показав тонкое понимание сущности образа» — и в таком роде страниц на шесть.

Заголовок «Пламя под колпаком» заставил зава искоса взглянуть на девушку. Он прочел и отложил в сторону.

— Писали когда-нибудь?

— Нет.

— А читали газетные рецензии? Учились по ним, как надо писать?

— К сожалению, очень мало.

— Их надо читать. И писать совсем наоборот. Тогда кое-что получится.

Затем зав схватил рукопись и начал зачеркивать целые абзацы и вставлять фразы. Правку он сопровождал замечаниями: «за такой оборот повесить мало; а это спрячьте для передовой статьи; и почему я должен возиться с вашей рукописью и тратить серое вещество своего мозга?»

Потом он отнес рукопись еще раз перепечатать.

Вернувшись, он кисло посмотрел на девушку и сказал, пусть зайдет дня через два.

Рецензия за подписью И. Краминовой появилась через неделю.

Старый зав нашел что-то в девушке. В отделе он сказал, что это воск, из которого можно сделать человека. Скоро Краминова стала постоянным внештатным сотрудником отдела. Когда зав правил ее статьи, он ругался, черкал ручкой так, что брызгали чернила.

Но через два года он направлял ее статьи в набор почти не читая: зав научил ее писать. Потом он научил ее править чужие статьи.

Когда Ира защитила диплом, она стала работать в отделе как внештатный сотрудник, в штат ее еще не брали. Потом родилась Женя, и полгода Краминова не появлялась в редакции.

Но когда она вновь пришла в отдел, зав без всяких разговоров сунул ей анкету. В отделе освободилось место, и зав, ожидая ее, никого не брал.

Началась обыкновенная суматошная жизнь — жизнь газетчика. Ночные дежурства, премьеры, просмотры. У Иры все больше появлялось знакомых из мира искусства.

К лету 1959 года, когда развертывались события, описываемые в нашей повести, Краминова уже завоевала какой-то (пускай маленький, но все же) авторитет среди московских театральных критиков. Во всяком случае, ей делали заказы из других газет и журналов.

Интересно, что в компании своих друзей и товарищей по работе — а это были, как правило, артисты, критики, режиссеры, журналисты — Ира почти никогда не появлялась с Алексеем Краминовым. Она не любила говорить, где служит ее муж.

Товарищи знали, что у нее с мужем не очень легкая жизнь. Ира с дочкой жила в квартире, которую получил муж. Материально, видимо, она не нуждалась. Но на вопрос: «А где сам хозяин?» — следовал неизменный ответ: «В командировке».

Одна из ближайших ее подруг все-таки узнала подробности семейной жизни Краминовых. Произошло это совершенно случайно, когда, сидя у Иры и ожидая хозяйку, подруга нашла старое письмо Алексея Ивановича. Очевидно, Ира его достала, чтобы перечитать, и не успела спрятать.

Письмо Краминова и дальнейший разговор мы приведем в следующей главе.

ГЛАВА III

«За что мы любим человека? За то, что он представляет собой, или за то, что вложили в него? Почему нельзя все по-умному рассчитать? Почему мы сходим с ума?

Из окна моего номера видна вся Рига. Театральная площадь, университет, парки. Шестиэтажные дома 30-х годов с особыми, замкнутыми двориками внутри. Красивейший город. Будь он проклят. Я не могу без Ирки.

И здесь мне ничего не поможет.

Держись, старина!

Откуда эта нелепая идея: Иру в Ригу? Когда она у тебя появилась?

Любовь начинается с пустяков. И мы долго в нее не верим. И мы смеемся над ней и играем ею. А потом бегаем по потолку. Но не поздно ли?

«От вас, которые влюбленностью мокли, от которых столетиями слезы лились, — уйду, солнце вставив моноклем в широко растопыренный глаз».

Вот как надо жить.

Ну о чем ты думаешь, сознайся? О том, что утром тебя разбудит стук в дверь.

Но не будет этого, пойми, не будет. Это даже теоретически невозможно. Если она поедет, так только завтра и то поездом. На самолете она боится. А завтра она уедет, но не в Ригу, а в Киев, к родителям. Там спокойнее. Писать письма, жаловаться на приставанья Эдика, вздыхать о гиацинтах. Вот она, романтическая, выдуманная жизнь. Как в книгах. А в Ригу? Я же не одна. Надо поговорить с родителями. И потом, опять же, не могу жить без Владимирского собора.

Потом, Алексей, как-то вы себя странно ведете. Сначала бедной Ире предлагают отдыхать и ни о чем не думать. Но тут телеграмма: «Приезжай немедленно». Что Ира думает? «Ага, не выдержал, слаб. А слабость я ненавижу. Она переходит в грубость. А я девушка тонкая, беззащитная и грубость не переношу. Отдельный номер, опять же. А по моим глубоко разработанным правилам любовь и близость (настоящая, красивая, на всю жизнь) возможны только через гиацинты (изредка поцелуй — я же все-таки плоть). А тут вдруг он…

Ничего, пускай, голубчик, посидит в Риге. А я ему про Владимирский собор буду писать.

А помнишь ночь, что ты не спал из-за Милы? Это была твоя первая большая любовь. Прошло семь лет.

Это твоя вторая большая любовь.

Милу ты запомнил на всю жизнь. Она первая.

А Иру? Что будет дальше? И будет ли дальше?

Ну, вот на улицах трамваи. Приехали! Утро.

Ничего, Ирка, я еще не сломался.

Сколько я думал о тебе? Может, я всю жизнь мечтал встретить такую, как ты.

И вообще ты знала, как меня убить. Прислала свою гнусную фотографию, она смотрит на меня из-под стекла, и, глядя на нее, я схожу с ума.

Если покинешь меня…

И откуда-то всплыла улыбка и замаячила на лице. Лицо само по себе, улыбка сама по себе.

А по площади идут люди. И все разные, и все не те.

А завтра Ирка будет в Киеве. И будет очень довольна. Сознание того, что где-то ее ждут, — очень приятно.

Вчера вечером официант, безошибочно определив мое состояние, содрал с меня лишних десять рублей. Наживаются.

И опять же дело, по которому я здесь, такая мерзость. Сколько кругом пакости, подлости и грязи.

Спаси нас бог от самих себя. А от остальных мы сами спасаемся.

А над Ригой туман, и самолетов из Москвы не будет».

— Это, — сказала Ира, — когда он был в командировке в Риге. А я писала ему письма. И поехала в Киев. И он не выдержал и прилетел ко мне. И через месяц мы поженились.

— Ну, — сказала подруга, — для Министерства внутренних дел неплохой стиль письма. И потом он тебя безумно любил. А сейчас?

— И сейчас, — сказала Ира.

— Тогда я ничего не понимаю, — сказала подруга, — ну-ка, выкладывай, что у вас произошло? Давай прямо, как баба бабе.

(Когда две женщины начинают говорить, «как баба бабе», подробно изложить это на бумаге не представляется никакой возможности. Поэтому дается сокращенное изложение.)

— В двадцать лет я казалась себе ужасно старой. Я была уверена, что уже много пережила, много перечувствовала, много видела. Рядом со мной учились мои товарищи, у них были свои интересы, увлечения. Но все мне казалось будничным, простым. Я знала, что их волнует, противоречия, которые их разрывают. Люди переставали думать о чем-то высоком. Людей затягивали мелочи. Я боялась, что так неизбежно будет и со мной.

Я уже была избалована интересными людьми (интересными для двадцатилетней Иры), а главное, интересными книгами. Я начинала требовать невозможного. Правда, иногда я себе задавала вопрос — имею ли я право на исключительное? Конечно, я отвечала, что нет. Но это ровным счетом ничего не меняло. Редкие люди были для меня неожиданны. Обычно, поговорив с полчаса и внимательно посмотрев на человека, уже знаешь, что он скажет, чем он живет. Тянуло к более взрослым, но те уже, как правило, вошли в свой будничный ритм и нарушать его, ей-богу, не стоило. Краминов сравнивал это чувство с долгим наблюдением земли с самолета. Сначала интересно, а потом уже знаешь, что будет. Сверху неинтересно. Но это уж мнение Краминова обо мне.