Славянское фэнтези

Волглая от гнили травяная труха вряд ли сочлась бы достойной человека постелью при дворе Высокого Дома (да не потускнеет вовек Недоступность Его!); и болотного крикуна, лишь слегка только обожжённого (витязь не стал искушать судьбу разведением путного костра), придворные уж точно не посчитали бы человеческой пищей. Ну и хряку их промеж окороков, придворных-то.

Утро выдалось по-настоящему осенним. Ветер, сонным прибоем накатывая от Дебри, щемил душу горчинкой настоянного на листопаде тумана; стылая небесная голубизна пыталась кутаться в серый пух, но изветшалая облачная полсть расползалась, и из блеклых прорех лился испокон-вечный бродяжий гимн — клик перелётных стай…

Конь шел вялым бесцельным шагом; приостанавливался, чтоб выдернуть из свалявшейся травяной шкуры редкие недовыблекшие пряди; окунув наконец седока в дырявую тень траченного осенью леса, вообще встал, потянулся губами к испятнавшим приобочинные ветви кровяным сгусткам сморщенных переспелых ягод…

Витязь не понукал Крылатого. Витязю надоело спешить, ему нравилось вот так не по-витязному мешковато горбиться в седле — медленно, всей грудью вдыхая сырую пряную горечь, слушая зовущие крики с неба, горько упиваясь собственной и непохожестью, и похожестью на растворяемых далью птиц.

Птицам грустен и тревожен отлёт, но они знают, для чего сорвало их с места властное ощущение своей нужности в нездешних краях. Они знают, что нужность — это для них, что не смогут они выжить здесь, но, наверное, смогут там…

Да, возможно, они и знают.

А ты?

Витязь Крылатого Коня, самоотверженнейший защитник всех сирых и притесненных, образец чести и доблести, самый непобедимый из бойцов ойкумены, прославленный, великий, долгожданный, незыблемая опора и крепкий щит — что ты знаешь о занозе непокоя, без внятной причины впившейся в твоё сердце? О чувстве непременной немедленной нужности где-то, которое рухнуло на тебя вдруг, ни с того ни с сего, и подмяло, и вырвало с корнем из привычной обыденности, не разрешив задержаться ни на единый миг, ни на полумиг не позволив засомневаться в том, что она, нужность эта твоя, неведомо где и невесть кому, несоизмеримо важнее твоих желаний, твоей репутации, твоей присяги на верность Его Недоступности Великому Дому… О чувстве, заставившем уйти, даже бежать — ночью, по-предательски, не озаботившись испросить соизволения или хоть уведомить… О чувстве, которое беспричинно (ведь его, чувство это, не согласится считать причиной ни один здраво… да что там — просто ни один мыслящий) гонит тебя захолустными дорогами в пустынный неведомый край, на Бесовы Пустоши, о которых точно известно только одно: мало кому из людей удавалось добраться туда, и почти никому из редких этих счастливцев не удавалось вернуться.

Наставник говорил, что умение топить чувства в мыслях, а мысли в душе — это последнее из умений, которые превращают ремесленника войны в витязя. Последнее лишь по времени овладения, а по важности — первое. Наставник был мудр. Опытный ратник въезжал бы в Дебрь, заранее изготовив оружие, зорко всматриваясь, чутко вслушиваясь, ожидая наихудшего и загодя готовясь к… К чему? Вот то-то. Нельзя заранее приготовиться ко всему плохому, которое только может случиться; особенно — в Предпустошьи; тем более — на самих Пустошах. К чему-то получится быть готовым лучше, к чему-то — хуже, а что-нибудь обязательно нагрянет врасплох, и готовность к другому окажется лишней помехой.

Вот почему в изобильной на ратников ойкумене так мало витязей.

Он вынырнул из невесёлых раздумий, из муторного омута своей души быстро, но, конечно же, не мгновенно. И как всегда оказалось, что нужное уже успело сделаться будто само собой. Конь расчётливым коротким галопом рвёт под себя просеку, шишак отстёгнут от седельной луки и надет на голову, правая рука уже всажена в латную рукавицу и вскинута для защиты лица от хлещущих веток, а левая успела перебросить со спины на грудь небольшой каплевидный щит…

Ещё загодя, по дикой мешанине взрыков, визгов и надрывных воплей, от которой ломился бьющий по лицу ветер, витязь понял: дерущиеся твари могут быть и обычными лесными, но дерутся они как-то странно. Словно бы их там с полдесятка, и каждая норовит порвать всех остальных, а все — каждую. А вот человеку, похоже, ничто особенно не грозило, хоть его истошные вопли почти глушили зверью грызню. Пока не грозило. Но уж конечно, это «пока» не могло продолжаться долго.

Двух первых тварей — матёрых волков (просто волков), сцепившихся посреди просеки, — Крылатый с ходу ископытил в рудую слякоть. Третьего волка, который пытался взброситься на конскую холку, надвое распластало вымахом рвущегося из ножен клинка.

Ещё два волка кидались то один на другого, то на огромное дерево поодаль от обочины. Подъехать конём мешали навислые ветви, пришлось соскочить с седла, подбежать. Одна из давящихся жёлтой пеной зверюг метнулась было навстречу, но вторая тут же вгрызлась ей в бок… удар кованным клювом-бивнем щита, короткий колющий выпад… рёв обрубается смертным визгом… А в следующий миг витязю подыскался-таки достойный противник.

Жуткий в своей бесшумности бросок сзади витязь сумел угадать и без предупреждающего ржания Крылатого. Сумел угадать, и увернуться тоже сумел — длинное поджарое тело, размазанное стремительностью прыжка в серую полосу, промелькнуло мимо и всей силой немалого веса своего грянулось… Нет. Должно было бы грянуться о каменной твёрдости ствол древесного богатыря. А вместо этого успело мягко спружинить жилистыми когтистыми лапами, без малейшего для себя вреда припав грудью к бородавчатой влажной коре, и тут же, а может, раньше, ещё в прыжке, немыслимо запрокинуло уродливую рогатую голову (бесовское жёлтое пламя выпуклых глаз, трёхрядный частокол клыков и чёрная пропасть за ним) — запрокинуло так, что без малого рассадило свой вогнутый лоб о собственный же шипастый хребет… и выхаркнуло витязю в лицо струю вязкой жёлто-зелёной гнуси.

Он успел прикрыться щитом, но одновременный с плевком хлёсткий удар хвоста пришлось отмахивать мечом и, главное, почти вслепую. А о пустошных чудах слишком мало известно. Что вот у этого хвост может оказаться подобием боевого цепа — такое-то витязь угадать сумел, но что хвост у одного чуда может быть не один… С пронзительным, почти человечьим вскриком клинок разбрызгался, будто стекло под молотом, и что-то грохнуло по шлему, смахнув его с витязной головы, и что-то как кипятком обварило щеку, а еще что-то огромное мягко и тяжко ударило по правому бедру, локтю, плечу, плеснув в ноздри терпкостью вялых трав и перепрелой листвы…

Опять предупреждающе вскрикнул Крылатый, но витязь уже озверел тем ледяным всезамечающим и всемогущим зверством, которое противнику очень-очень редко судится пережить.

Вскинувшаяся, готовая рухнуть на сбитого с ног врага пустотная тварь наверняка не успела понять, как тот, уже, казалось, оглушённый и без мига мёртвый, сумел вскинуться навстречу. А ещё она не успела даже взвизгнуть, когда кованый край щита снизу вверх грохнул её по челюсти, вдрызг издробив густую заросль клыков. Не успела, потому что клочком мгновения раньше витязный кинжал на всю длину некороткого своего клинка снизу вверх же вошел в её пустотное тварье сердце.

Потом он приходил в себя.

То есть нет, ещё ведь нужно было удостовериться, что поблизости не осталось ничего опасного. И ещё пришлось снимать с дерева вонючий овчинный куль, который сперва оказался непередаваемо грязным и напуганным стариком, а позже — когда посох свой подобрал — дервишем. Сам слезть он не мог, он даже не помнил, каким образом вдруг оказался так высоко, и совершенно искренне считал сие чудом, кое заради его персонального спасения учинил Всеединый. Появление витязя, истребившего хищную зверонечисть, старик считал вторым чудом Всемилостивого Всесотворившего.

Это уж после витязь разрешил себе усесться, а вернее — рухнуть, спиной привалясь к тому самому дереву, полуприкрыть глаза и… Нет, не получилось у него как должно погоревать о безвременно погибшем мече. Старик помешал. Устроившись рядом, он поизвлекал из заскорузлой торбы разнокалиберные глиняные флакончики, расставил их на выстеленной рыжим листом земле и занялся врачеванием. Прикосновения чешуйчатых от грязи пальцев были отвратительны; жгучая зеленоватая дрянь, которою дервиш смазывал раны своего спасителя, живо напомнила тому давешнюю тварью харкотину… Что ж, витязные обеты вменяют самоотрешение и стойкость. Но когда старец вознамерился отодрать для повязки полу своей ароматной хламиды, витязь даже про обеты забыл. После краткого, но энергичного препирательства в повязки была определена собственная щита и опоры Высокого Дома нательная рубаха (бывшая, по мнению хозяина, тоже недостаточно чистой для такого применения, а по мнению дервиша — слишком белой и дорогой, чтобы пачкать её в крови).