Страница 83 из 123
Отъезд короля оставил дворец в смущении. Между нападающими и защитниками само собой установилось безмолвное соглашение. Поле сражения перенеслось из Тюильри в зал Собрания. Там монархия должна была подняться или окончательно низвергнуться. Захват пустого дворца или оборона его вызвали бы только бесполезное пролитие крови. Аванпосты обеих сторон понимали это. Никто не отдавал и не принимал приказаний; все предоставили на волю случая. Среди швейцарцев и дворян одни говорили, что пойдут к королю в Национальное собрание и умрут, защищая его, хотя бы и вопреки его воле; другие — что сформируют колонну для атаки, очистят площадь Карусель, похитят королевскую семью и отвезут ее под прикрытием двух или трех тысяч штыков в Рамбуйе, а оттуда в армию Лафайета. Предлагать решения оказались способны все, но никто не мог решиться. Время уносило с собой пустые советы. Силы защитников уменьшались. Двести швейцарцев и триста национальных гвардейцев ушли за королем. Внутри Тюильри остались только семьсот швейцарцев, две сотни плохо вооруженных дворян и сотня национальных гвардейцев, рассеянных по множеству постов; в садах и дворах оставалось несколько расформированных батальонов и пушек, готовых обратиться против дворца. Неустрашимость швейцарцев да еще сами стены дворца — только это внушало народу страх, который замедлял штурм.
В десять минут десятого ворота Королевского двора выломали, и национальная гвардия не сделала ни одного движения для их защиты. Несколько групп проникли во двор, но не стали приближаться к дворцу. Люди наблюдали, обменивались издали репликами, которые не имели в себе ничего угрожающего; казалось, обе стороны ожидали, что Собрание решит с королем. Вестерман первый выехал во двор с пистолетом в руке. Артиллеристы в ту же минуту сняли четыре пушки, направленные на вход во двор, и обратили их против дверей дворца. Народ отвечал на это передвижение радостными восклицаниями.
Швейцарцы в дверях и в окнах дворца оставались бесстрастными: они слышали крики, видели угрожающие движения, но не обнаружили ни малейшего признака волнения. Дисциплина и честь, казалось, заставили этих солдат окаменеть. Их часовые, поставленные под сводом галереи, ходили взад и вперед мерным шагом. Каждый раз, когда караульный, прогуливаясь таким образом, выходил на сторону, где находились дворы, устрашенная толпа отступала за спины марсельцев; потом, когда швейцарцы исчезали под сводами, толпа опять возвращалась. Однако мало-помалу люди приходили в воинственное настроение и подступали все ближе ко входу на главную лестницу. Швейцарцы загородили свой пост на лестничной площадке деревянной оградой. Вне этой ограды они оставили только часовых. Караульный получил приказание не стрелять, несмотря ни на какие оскорбления. Терпение его должно было вынести все.
Эта терпеливость ободрила нападающих. Схватка началась игрой: смех предшествует смерти. Несколько человек из народа, вооруженных длинными алебардами с загнутыми клинками, приблизились к караульному, зацепили его за портупею и, притянув к себе силой, под громкие взрывы веселья, обезоружили и взяли в плен. Пять раз швейцарцы ставили новых часовых, и пять раз народ ими овладевал подобным образом. Громкие восклицания победителей и вид обезоруженных швейцарцев ободрили толпу, которая до тех пор еще находилась в нерешительности; вдруг она всей массой бросилась под своды; несколько неистовых человек вырвали швейцарцев из рук первых нападавших и убили безоружных ударами дубин прямо в присутствии их товарищей. В ту же минуту раздался первый выстрел — по словам одних, из ружья швейцарца, по словам других, из пистолета марсельца. Это был сигнал к схватке.
Первый залп швейцарцев покрыл плиты галереи убитыми и ранеными. Солдат взял на мушку человека гигантского роста и громадной толщины, который один пришиб четверых безоружных часовых, и труп убийцы лег поверх его жертв. Испуганная толпа бросилась в беспорядке к площади Карусель, несколько ружейных выстрелов, выпущенных из окон, настигли народ. Пушка с площади ответила на этот залп, но ее ядра попали в крыши. Королевский двор, усыпанный ружьями, пиками, гренадерскими шапками, опустел.
При виде этой картины швейцарцы сошли с большой лестницы и разделились на две колонны: одна, под началом де Салиса, вышла в садовую дверь, чтобы завладеть двумя пушками, которые находились у ворот Манежа, и провезти их во дворец; другая, в количестве ста двадцати человек, под началом Дюрлера, прошла по Королевскому двору, прямо по трупам убитых товарищей, и завладела оставленными там пушками. Но у швейцарцев не оставалось боеприпасов, чтобы употребить эти орудия в дело. Капитан Дюрлер, видя, что двор очищен, проник на площадь, выстроил там батальон в каре и открыл огонь на три стороны площади. Народ, федераты, марсельцы отступили на набережные.
Пока эти две колонны проходили площадь Карусель, восемьдесят швейцарцев, сотня волонтеров-дворян и тридцать гвардейцев спустились из павильона Флоры на помощь товарищам. Во время их перехода по двору Принцев картечный залп из ворот опрокинул большое число людей из этой колонны, повредив стены и окна в покоях королевы. Численность колонны сократилась до ста пятидесяти бойцов: колонна развернулась, захватила пушки, вышла на площадь, заставив замолкнуть огонь марсельцев, и возвратилась в Тюильри через Королевские ворота. Пушки привезли обратно, и швейцарцы вступили во дворец, перенеся своих раненых на нижнюю площадку.
Если бы швейцарцы тогда имели за собой несколько корпусов кавалерии, то восстание, отраженное повсюду, уступило бы поле сражения защитникам короля. Девятисот жандармов, поставленных с вечера во дворе Лувра, на Елисейских полях, при входе на Королевский мост, было более чем достаточно, чтобы рассеять нестройные и безоружные массы народа. Но этот корпус, на который во дворце больше всего рассчитывали, сам собой потерял энергию. Уже со времени прибытия марсельцев на площадь Карусель пятьсот жандармов из Лувра выказывали все признаки неповиновения. В минуту этого колебания умов толпа беглецов, ускользнувшая с площади под огнем швейцарцев, ворвалась во двор Лувра и бросилась под копыта лошадей с криком: «Наших братьев убивают!» Услышав эти вопли, жандармы выступили из рядов и пустились в галоп по всем улицам, соседним с Пале-Роялем.
Гром пушек марсельцев и залпы швейцарцев вызвали различный отголосок в сердцах людей, судьба которых — их идей, трона, самой жизни — решалась в нескольких шагах от этих стен. Могли ли король, королева, принцесса Елизавета и небольшое число преданных друзей, запертых с ними в ложе стенографа, удержаться, чтобы не отвечать трепетом надежды на каждый из залпов этой схватки?
Но пушечные выстрелы удваиваются; гул ружейной перестрелки приближается; оконные стекла звенят. Общее выражение торжественной неустрашимости распространяется по лицам депутатов: они с негодованием смотрят на короля. Верньо, печальный, безмолвный и спокойный, как олицетворение патриотизма, накрывается шляпой в знак скорби. При этом движении, которое наглядно выражает общественный настрой, депутаты поднимаются с мест и без шума, без пустых речей, в один голос произносят: «Да здравствует нация!» Король возвещает Собранию, что пошлет швейцарцам приказание прекратить огонь и возвратиться в свои казармы. Д’Эрвильи выходит, чтобы отнести это распоряжение во дворец. Депутаты садятся и несколько минут безмолвно ожидают последствий королевского приказания.
Вдруг оружейные залпы разражаются над самим зданием. Это батальон национальных гвардейцев с Террасы фельянов открыл огонь по колонне Салиса. На трибунах говорят, что победители-швейцарцы находятся уже у дверей и хотят перерезать национальных представителей. В коридорах слышны быстрые шаги, стук оружия.
«Вот удобная минута умереть достойными народа на том посту, куда он нас послал, — говорит Верньо. — Поклянемся все в эту великую минуту жить и умереть свободными!»
Собрание в полном составе встает; трибуны, увлеченные этим порывом героизма, встают вместе с Собранием. Граждане, теснящиеся у решетки, журналисты на своих трибунах, даже секретари ложи стенографа, стоя подле короля, протягивают руки в знак присяги.