Страница 82 из 123
Видя, что швейцарцы и гренадеры отказываются открывать ворота, Вестерман велел подвезти поближе пять пушек. Деревянные ворота, полуразрушенные от ветхости, не могли выдержать и первого залпа. Редерер и другие члены муниципалитета, видя нерешительность войск, поспешно вошли во дворец.
«Государь, — сказал Редерер, — управление департамента желает говорить с вашим величеством без других свидетелей, кроме вашего семейства». По знаку короля все кроме министров удалились. «Государь, — продолжал сановник, — вам нельзя терять и пяти минут: ни численность, ни настроение людей, собранных здесь для вашей защиты, не могут гарантировать жизнь вашу и вашей семьи. Безопасности для вас нет нигде более, как только в Законодательном собрании». Королева, повернувшись к Редереру, гордо сказала: «Но, милостивый государь, у нас есть войско!» — «Государыня, весь Париж поднялся», — отвечал ей Редерер и вслед за тем возобновил свой разговор с королем в более твердом тоне: «Государь, мы обращаемся к вам уже не с просьбой, не с советом. Нам остается последнее средство: мы просим позволения совершить над вами насилие и увезти вас в Собрание».
Король поднял голову, пристально посмотрел на Редерера, стараясь прочитать в его глазах, что именно — спасение или ловушка — заключается в его словах; потом, повернувшись к королеве и спрашивая ее быстрым взглядом, воскликнул: «Отправимся!» — и встал с места.
Принцесса Елизавета, выглядывая из-за плеча брата, воскликнула: «Господин Редерер, по крайней мере, отвечаете ли вы за жизнь короля?» — «Да, ваше высочество, так же, как и за свою собственную», — двусмысленно отвечал Редерер.
Король прошел через дворцовый сад без помех, между двумя рядами гренадеров, вооруженных штыками и шедших одинаковым с ним шагом. Огромное пространство сада, от одной террасы до другой, было пустынно. Цветники, статуи, зелень — все сверкало блеском летнего утра. Небо было чисто, воздух неподвижен. Ничто не нарушало безмолвия, кроме мерного звука шагов и пения птиц. Казалось, природа не хотела ничего знать о том, что происходит в сердцах людей. Трагичность ситуации она покрывала блеском своей праздничной улыбки.
Процессия вступила под деревья, ноги тонули во множестве листьев каштана, упавших в течение ночи и собранных садовниками в кучки, чтобы вымести их днем. Король заметил это и сказал, частично под влиянием желания выказать беззаботное настроение, частично делая печальный намек на свою участь: «Как много листьев! Они рано падают в нынешнем году». Манюэль за несколько дней перед тем писал в журнале, что королевский сан во Франции продержится только до осенних листьев.
Дофин, который шел подле госпожи де Турзель, забавлялся, сметая ногами эти увядшие листья и подкидывая их под ноги своей сестры. Детство играло на пути к могиле!
Шествие короля с семьей через сад было замечено из кофейни напротив и из окон Манежа, народ столпился на краю Террасы фельянов, которую нужно было пройти, чтобы попасть из сада в стены Собрания. Достигнув подножия лестницы, которая ведет с большой аллеи на эту террасу, сплошная масса мужчин и женщин с криками и гневными жестами загородила дорогу королевской семье.
«Нет, нет, нет! На этот раз им не обмануть нацию! Надо покончить с ними! В них причина всех наших несчастий! Долой veto! Долой австриячку! Низложение или смерть!» Эти слова сопровождались оскорбительными позами и угрожающими движениями. Человек по имени Роше, огромного роста, в платье сапера, обычный вожак уличных смут, особенно выделялся в этой толпе яростью своих воплей и неистовством оскорблений. Роше держал в руке длинную жердь, которой замахивался на королевскую свиту.
К толпе обратились с увещаниями. Депутаты объявили, что Собрание декретом призвало к себе короля с семейством. Сопротивление было поколеблено, и Роше дал себя обезоружить. Таким образом король благополучно достиг прохода, который вел с террасы к зданию.
Несколько человек из числа стражи Законодательного собрания встретили там короля и пошли подле него. «Государь, — сказал с южным акцентом один из них, — не бойтесь, народ добр, но он не хочет больше, чтобы ему изменяли; будьте добрым гражданином, государь, и прогоните из своего дворца попов и вашу жену».
Бурный, неодолимый порыв толпы отделил на минуту королеву с детьми от короля, который шел впереди. Мать трепетала за своего сына. Тот же сапер, который только что разражался проклятиями и угрозами в адрес королевы, вдруг устыдился при виде ее мучений и взял ребенка за руку. Он поднял ребенка над толпой, пронес его, держа высоко, вошел в зал следом за королем и, под рукоплескания трибун, посадил принца крови на стол Собрания.
Король и его семья направились к креслам, предназначенным для министров, и сели там подле президента. Председательствовал Верньо. Король сказал: «Я пришел сюда, чтобы не дать совершиться великому преступлению. Я подумал, что нигде не могу быть в большей безопасности, как среди вас». — «Вы можете рассчитывать, государь, — отвечал Верньо, — на твердость Национального собрания; члены его поклялись умереть, поддерживая права народа и конституционные власти».
Начались прения. Один из членов заметил, что конституция запрещает рассуждать в присутствии короля. «Это справедливо», — сказал, потупившись, Людовик XVI. Чтобы мелочно соблюсти несущественное правило этой конституции, в минуту, когда сама конституция не существовала, Собрание постановило, что король с семейством будут помещены рядом с журналистами, на так называемой ложе стенографа.
Ложа эта, длиной в десять квадратных футов, помещалась позади президента, на одном уровне с верхними рядами Собрания. Она отделялась от залы железной решеткой, укрепленной в стене. Туда-то и отвели короля. Молодые секретари, которые записывали речи, чтобы буквально воспроизвести прения Собрания, отодвинулись немного и дали поместиться семейству Людовика XVI. Несколько офицеров из королевской свиты и придворные, оставшиеся верными королю до последнего часа, стояли около двери. Караул из гренадеров стражи Собрания с несколькими высшими офицерами из королевского конвоя занимали коридор. Жара стояла удушающая, пот струился с лица Людовика XVI и его детей.
Лишь только король разместился в своем убежище, Верньо отдал приказание сломать железную решетку, отделявшую ложу стенографа от зала, чтобы Людовик XVI мог скрыться среди депутатов, в случае если народ хлынет через коридоры. За неимением рабочих, герцог Шуазель, принц де Пуа, министры и сам король объединили силы и вырвали решетку из стены.
Вместе с тем именно в этом зале королевское достоинство подверглось открытым ударам врагов. Король и королева в течение четырнадцати часов являлись свидетелями собственного низложения. В той же галерее Давид, тогда еще молодой художник, отмечал для истории позы, лица, движения, все, что запечатлелось в наружности королевского семейства вследствие ощущений, пережитых в эти долгие часы.
Король внешне оставался бесстрастен в отношении происходившего, точно присутствуя при драме, в которой действующим лицом был кто-то другой. Здоровый организм короля, несмотря на все душевные тревоги, дал ему почувствовать обычный голод. Ему принесли хлеба, вина, холодного мяса; он ел и пил с таким спокойствием, как будто расположился на охотничьем привале после долгой скачки в версальских лесах.
Дофин смотрел в зал и спрашивал у отца имена депутатов. Людовик XVI называл их, но ни по лицу его, ни по звуку голоса нельзя было понять, произносил ли он имя друга или врага. Иногда король обращался к депутатам, проходившим перед его ложей по пути к своим скамьям. Одни наклонялись к королю с выражением горестной почтительности, другие демонстративно отворачивались.
Один лишь человек из присутствовавших остался жестоким в продолжении всего дня: Давид. Король спросил его в перерыве, скоро ли он закончит его портрет. «Я не раньше закончу портрет тирана, — отвечал Давид, — чем его голова опустится предо мною на эшафот». Король опустил глаза и молча проглотил обиду. Давид ошибся временем: низложенный король становится простым человеком; слово, которое может звучать мужественно перед лицом тирании, становится низостью перед лицом несчастья.