Страница 76 из 123
Такой план представили жирондисты: составленный Барбару, переписанный набело Фурнье (одним из марсельских лидеров) и принятый Дантоном и Сантерром.
Заговорщики поклялись выполнить этот план, а чтобы предохранить себя от измены, условились наблюдать друг за другом. Каждый предводитель марсельцев взял с собой одного из парижских вожаков, а каждый парижанин — марсельского агента.
Задуманный план не удался вследствие невозможности в течение ночи сделать все необходимые распоряжения к собранию мятежников. Барбару обвинял в медлительности Сантерра. Сам Петион оказался не готов: поверенный и тех, кто хотел защищать конституцию, и тех, кто хотел ее ниспровергнуть, он каждому давал противоречащие другим приказания. Ни Париж, ни предместья не поднялись. Марсельцы отправились в путь, не имея другой свиты, кроме людей, которые пришли накануне брататься с ними. Двести человек из национальной гвардии и полусотня федератов — без мундиров, вооруженные пиками и ножами, — одни присутствовали при их въезде в Париж.
Сантерр и несколько гвардейцев из Сент-Антуанского предместья устроили для них банкет на Елисейских полях. Невдалеке также были накрыты столы, за которыми собрались — кто с намерением, кто случайно — офицеры национальной гвардии из числа преданных королю батальонов и молодые роялистские писатели. Такая встреча не могла не закончиться ссорой, полагают, что роялисты желали ее, чтобы воодушевить Париж против чужаков. В пылу пира они то и дело провозглашали: «Да здравствует король!» Марсельцы отвечали криками: «Да здравствует нация!» Частокол, который разделял два сада, смели в секунду. Пролилась кровь. Много национальных гвардейцев было ранено. Один из них, биржевой маклер Дюгамель, дважды выстрелил из пистолета в нападающих и пал, сраженный насмерть штыком марсельца. Бежавшие роялисты нашли убежище в Тюильрийском саду, а раненых перенесли в караульню. Король, королева, придворные навестили их там, собственными руками перевязывали раны своих защитников.
Вечером возмущение буржуазии против марсельцев стало всеобщим. На заседании Собрания на следующий день многочисленные петиции требовали их удаления. Жирондистские депутаты презрительно отклонили требования и только улыбались этой прелюдии спектакля.
Устрашенный двор старался обеспечить себе поддержку посредством подкупа. Но легко подкупить только интригу, не так легко проделать то же с фанатизмом: в конечном итоге этот план провалился.
Марат послал Барбару зажигательное письмо — для распечатки и раздачи солдатам. В этом письме содержался призыв устроить резню в Законодательном собрании, но пощадить короля и королевское семейство. Тайные сношения Марата с агентами двора делали эту гуманность подозрительной для человека, который дышал только кровью. Марат еще не верил в победу народа среди подготовляющегося кризиса, он боялся за себя: 9 августа он потребовал тайного разговора с Барбару и заклинал последнего вывести из-под удара врагов его, Марата, уведя с собой в Марсель в костюме угольщика.
От имени Робеспьера, хоть и без его ведома, устроили еще одно дело. Двое из его доверенных лиц, Пани и Фрерон, настояли на призвании Барбару в ратушу под тем предлогом, что нужно отдать марсельским батальонам казарму, более близкую к центру революционного движения. Это предложение приняли, и на следующий день Ребекки и Барбару нанесли визит Робеспьеру. Пылкие молодые жители юга изумились уже при входе. Самовлюбленность Робеспьера проявлялась даже в самых простых украшениях его кабинета. Повсюду располагались его изображения, воспроизведенные карандашом, кистью, резцом. Робеспьер не пошел далее общих размышлений о ходе революции, о неотвратимости предстоящего кризиса и о необходимости дать центр, душу, вождя этому кризису, облечь такого вождя народным всемогуществом. «Мы так же не хотим диктатора, как и короля», — решительно говорил Ребекки. Через некоторое время разговор прервался, собеседники разошлись. Пани сопровождал молодых марсельцев и, пожимая руку Ребекки, сказал ему: «Речь шла только о преходящем авторитете, который бы направил и спас Францию, а вовсе не о диктатуре. Робеспьер — тот самый человек из народа, который нам нужен».
За исключением этого разговора ничто не выдавало в Робеспьере ни преждевременного честолюбивого стремления к диктатуре, ни даже сколько-нибудь прямого участия в движении 10 августа. Республика являлась для него перспективой, отодвинутой в даль почти идеальную; регентство предвещало правление слабое и полное междоусобиц; герцог Орлеанский был ему противен как олицетворенная коронованная интрига; конституция 1791 года, честно выполненная, удовлетворила бы Робеспьера, если бы не измены, которые он приписывал двору. Диктатура, которой он желал для себя, стала бы диктатурой слова. К другой власти Робеспьер не стремился.
XX
Федераты, скопившись в Париже, отказывались выходить из него под предлогом тайной измены генералов-аристократов. Дюмурье получил изменническое приказание снять свой лагерь и открыть таким образом доступ к столице австрийцам. Движимый патриотическим чувством, он не повиновался.
Во дворце тайно велись приготовления к нападению и к защите. Площадь Карусель и Тюильрийский сад стали лагерем, а дворец — крепостью, готовой низвергнуть на Париж картечь и пламя. Между садом и Террасой фельянов протянули трехцветную ленту с угрожающей надписью: «Тиран, наш гнев держится на ленте, а твоя корона — на нитке!»
Секции Парижа, а вернее, их легальные клубы пытались достигнуть некоторого единства. Петион организовал в городской ратуше бюро корреспонденции между секциями. Составили воззвание к армии, которое, в сущности, являлось призывом к убийству генералов. «Не против австрийцев, — говорили войскам, — Лафайет хочет вас вести, а против нас! Кровью лучших граждан он хочет оросить мостовую королевского дворца, чтобы усладить взоры этого ненасытного и развратного двора! Но мы наблюдаем за ним, мы сильны!»
Подобные речи волновали умы народа повсюду. Печать разнесла по всей стране одну из таких речей, произнесенных в Люксембургской секции: «Французы, вы совершили революцию — против кого? Против короля, двора, дворян и их сообщников! Совершив эту революцию, кому вы вверили ее участь?! Королю, двору, дворянам и их сообщникам! С кем вы ведете внешнюю войну? С королями, дворами, дворянством и их сообщниками! Кого вы поставили во главе своих армий? Короля, двор, дворян и их сообщников». «Восстаньте, граждане! — говорилось в секции Моконсель. — Презренный тиран издевается над вашей судьбой; пусть же он падет! Общественное мнение одно только составляет силу королей; так пусть же оно его и низложит! Объявим, что мы не признаем более Людовика XVI королем французов!»
Отголосок этих потрясений слышали у якобинцев, кордельеров, даже в Собрании. Петион прочитал обращение Парижской коммуны, бывшее, в сущности, обвинительным актом против короля: «Мы не будем перечислять тут, — читал парижский мэр, — образ действий Людовика XVI с самого начала революции, его кровожадные замыслы против Парижа, его пристрастие к дворянам и к священникам, его отвращение к народу, не будем рисовать Учредительное собрание, оскорбляемое лакеями двора, наполненное вооруженными людьми, блуждающими среди столичного города и не находящими другого убежища, кроме зала для игры в мяч!.. Сколько мы имели причин удалить короля с трона в ту минуту, когда нация могла располагать им! Но мы его оставили! К такому великодушию мы прибавили все, что может поднять, укрепить, украсить трон! Но король обратил против нации все эти благодеяния, он окружил себя нашими врагами, прогнал министров, облеченных нашим доверием, объединился с эмигрантами, которые интригуют в пользу междоусобной войны; он удержал наши армии, готовые уже завоевать Бельгию; он — первое звено контрреволюционной цепи; он отделил свои интересы от интересов своего народа — отделимся же и мы от него! Мы требуем его низложения!»