Страница 66 из 123
Анна-Жозефа Теруань родилась в деревне Мерикур, в окрестностях Льежа, в семействе богатых земледельцев, и получила воспитание, приличествующее высшим классам общества. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, ее блестящая красота привлекла внимание молодого вельможи с берегов Рейна, замок которого находился по соседству с домом Анны. Девушка была любима, соблазнена, брошена и бежала из отеческого дома в Англию. Пробыв несколько месяцев в Лондоне, она приехала во Францию, имея рекомендацию к Мирабо. Теруань через него познакомилась с Сийесом, Шенье, Дантоном, Бриссо, Камиллом Демуленом. Молодость, любовь, жажда мести, соприкосновение с очагом революций воспламенили ее. Привязанная сначала к великим реформаторам 89-го года, она выскользнула из их рук в объятия богатых сластолюбцев, которые дорого платили за ее прелести. Куртизанка богатства, она вскоре сделалась проституткой народа. Подобно своим предшественницам в Египте и Древнем Риме, Теруань расточала на дело свободы золото, достававшееся ей посредством порока.
При первых же волнениях Теруань вышла на улицу. Одетая в амазонку цвета крови, с развевающимися на шляпе перьями, с саблей на боку и двумя пистолетами за поясом, она прорвалась в самую гущу восставших. Находясь в первых рядах, она была в числе выломавших решетку Дома инвалидов, чтобы забрать оттуда пушки, затем — первой во время приступа и одна из первых взошла на башню Бастилии. В октябрьские дни она вела в Версаль парижских женщин. Верхом на лошади, рядом со свирепым Журданом, она привезла короля в Париж. Не бледнела и не падала в обморок, следуя за отрубленными головами королевских стражей, насаженными в качестве трофеев на концы пик. Она возвышала голос среди скандалов в клубах и бранила Собрание с высоты галерей.
В силу одной из тех случайностей, которые похожи на заранее предопределенное мщение судьбы, Теруань встретила в Париже того самого молодого бельгийского дворянина, который ее соблазнил. Взгляд этой женщины открыл ее соблазнителю опасность, которой он подвергался. Он хотел предотвратить свою гибель и явился умолять Теруань о прощении. «Мое прощение! — сказал она. — А какой ценой можете вы заплатить за него? Утрата невинности, потеря чести, позор моей семьи, насмешки над сестрами и братом, проклятие отца, изгнание меня из дома, вступление в позорную касту падших женщин, кровь, которой я обагряю и обагрю еще свои руки, осквернение людьми моей памяти, бессмертие проклятия, соединенного с моим именем, вместо бессмертия добродетели, в которой вы меня научили сомневаться. Вот что вы хотите искупить! Ну, так знаете ли вы такую цену, которая была бы в состоянии возместить мне все это?» Виновный молчал, Теруань не обладала таким великодушием, чтобы простить его. Он погиб во время сентябрьских убийств.
Необходимой потребностью ее жизни сделалась лихорадка публичности. Между тем первоначальное преклонение перед Бриссо пробудилось снова во времена падения жирондистов. Теруань также хотела остановить революцию, но среди восставших были женщины еще ниже Теруань, женщины, которых называли «фуриями гильотины». Они раздели «красавицу из Льежа» и публично высекли ее 31 мая на террасе Тюильри. Эта экзекуция, более позорная, чем казнь, помутила разум Теруань. Брошенная в дом для умалишенных, в глуши, она прожила еще двадцать лет. Эти двадцать лет стали одним нескончаемым припадком ярости. Бесстыдство и кровожадность проявлялись даже в ее бреду: в память перенесенного оскорбления Теруань не хотела надевать платье. Нагая, с растрепанными седыми волосами, она скиталась по каменным плитам своей тюрьмы, цепляясь высохшими руками за решетки на окнах.
Повсюду над колоннами развевались знамена. На одном было написано: «Санкция или смерть!», на другом: «Отзыв министров-патриотов!», на третьем: «Трепещи, тиран, твой час настал!» Человек с обнаженными по плечи руками нес виселицу, на которой раскачивался портрет коронованной женщины с надписью: «На фонарь!» Чуть дальше группа мегер поднимала на вытянутых руках макет гильотины, на котором красовалась карточка: «Национальное правосудие тиранам! Смерть veto и его жене!» Среди этого кажущегося хаоса нетрудно было разглядеть тайный порядок. Несколько человек в разорванных камзолах, но в тонком белье и с холеными руками, в шляпах с отличительными знаками, написанными белым мелом, обращали на себя внимание. С шагом этих людей сообразовывались, за ними шли, в непонятном пока толпе направлении.
Таким образом, основная масса народа направилась по улице Сент-Антуан и по темным улочкам центральной части Парижа до улицы Сент-Оноре, увлекая за собой население этих кварталов. Чем больше расширялся поток людей, тем более разгневанным и грозным он казался. В какой-то момент к главной толпе присоединилась группа мясников: каждый из них нес на конце своей пики телячье сердце, проколотое насквозь, с сочащейся еще кровью, с пояснением: «сердце аристократа». Немного далее толпа старьевщиков, одетых в лохмотья, подняла над головами копье, с которого свисали клочья одежды и надпись: «Трепещите, тираны, вот идут санкюлоты!»
Эта армия в течение трех часов проходила по улице Сент-Оноре; то воцарялось гробовое молчание, то при взрывах хохота раздавались отдельные голоса, то из этих людских волн вырастал внезапный вопль: «Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты! Долой veto!» Этот шум проникал с улицы в здание Манежа, в котором тогда заседало Законодательное собрание. Голова процессии остановилась у его дверей; колонны заполонили двор Манежа и все проулки. Был полдень.
В эту минуту в здании Собрания находился Редерер, прокурор-синдик управления департамента. Приверженец конституции, последователь школы Мирабо и Талейрана, Редерер был мужественным врагом анархии. «Вооруженные скопища угрожают совершить насилие над конституцией, над стенами представительного Собрания, над жилищем короля, — сказал Редерер с трибуны. — Известия этой ночи тревожны: министр внутренних дел просит нас безотлагательно послать войска для защиты дворца. Закон запрещает вооруженные сборища, однако толпа наступает, она требует права войти, но если вы пойдете у них на поводу, то во что обратится в наших руках сила закона? Ваша снисходительность разрушит всю власть, какая находится в руках правительства. Мы требуем, чтобы на нас возложили исполнение наших прямых обязанностей: пусть нам оставят нашу ответственность, пусть ничто не умаляет нашего обязательства — умереть за сохранение общественного спокойствия!»
Эти слова были холодно приняты Собранием и осмеяны трибунами. Верньо притворно их приветствует и вместе с тем осуждает. «Ну да, без сомнения, мы лучше бы сделали, никогда не принимая вооруженных людей, потому что если сегодня гражданские чувства привлекают сюда добрых граждан, то завтра аристократия может привести сюда своих янычаров. Но предполагать дурные намерения у граждан, которые в эту минуту просят разрешения засвидетельствовать вам свое почтение, значило бы оскорбить их. Утверждают, что это сборище хочет представить дворцу петицию; я не думаю, что граждане, находящиеся тут, требуют быть допущенными с оружием к особе короля, я думаю, они будут сообразовываться с законами, войдут безоружными, как простые просители. Я требую, чтобы собравшиеся граждане были немедленно приняты».
Оратор Гюгенен читает петицию, составленную в Шарантоне. Он объявляет, что город восстал, чтобы воевать за народное величие. Он оплакивает, однако, необходимость обагрить руки кровью заговорщиков. «Но час настал, — говорит оратор с кажущимся самоотвержением, — кровь прольется; люди 14 июля не заснули, хотя и казались усыпленными; пробуждение их ужасно; говорите, а мы будем действовать. Народ здесь, чтобы судить своих врагов; пусть они выбирают между Кобленцем и нами! Вы знаете тиранов: король не согласен с вами, и нам не нужно другого доказательства, кроме отставки министров и бездействия наших армий. Разве голова народа не стоит головы королей? Разве кровь патриотов должна течь безнаказанно для удовлетворения гордости и честолюбия вероломного Тюильрийского дворца? Если король не действует, устраните его: один человек не может служить помехой воле двадцати пяти миллионов людей. Если мы, из уважения, оставляем короля в его должности, то только при условии, чтобы он выполнял ее сообразно конституции! Если он от нее отстраняется, то он ничто!»