Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 44 из 87

Скука

«ужин», «мама», «кино», которые в других устах значили бы то, что они и должны значить, и, следовательно, в зависимости от того, как они произносились, я мог бы понять, правду она говорит или лжет, в устах Чечилии оказывались всего лишь бессмысленным набором зву­ков, за которыми невозможно было вообразить ничего реального, будь то правда или ложь. Я часто спрашивал себя, как Чечилии удается разговаривать так, что. в ре­зультате возникает ощущение, что она ничего не сказа­ла? И пришел в конце концов к выводу, что выразить себя она была способна лишь одним путем — сексуаль­ным, не поддающимся словесной расшифровке, хотя, без сомнения, чрезвычайно своеобразным и убедительным; посредством же уст она поведать ничего не могла, оттого что этот канал связи был у нее как бы ненастоящим, без глубины и резонанса, ибо никак не сообщался с тем, что у нее внутри. Так что, глядя на нее в то время, как она после любовного акта лежала рядом со мною на спине, с раздвинутыми ногами, я невольно сравнивал горизон­тальный разрез ее рта с вертикальным разрезом лона и с изумлением отмечал, насколько второй был выразитель­нее первого, выразительнее именно в психологическом смысле, как бывает выразительно лицо, выдающее ха­рактер человека.

Однако же мне все-таки необходимо было знать, что в самом деле скрывалось за фразой типа «я ужинала дома, а потом мы с мамой ходили в кино», — действительно ли то был ужин, дом, мать и кино или свидание с крашеным актером; в конце концов жажда узнать о Чечилии как можно больше приобрела у меня почти болезненный ха­рактер, хотя совсем недавно, то есть до тех пор, пока я полагал, что, обладая ею физически, я постигаю ее до конца, все в ней казалось мне ясным, как день. Взять, к

175

Альберто Моравиа

примеру, тему семьи. В свое время Чечилия со свойствен­ной ей немногословностью поведала мне, что она была в семье единственным ребенком, что жила она вместе с отцом и матерью, что они небогаты, потому что отец был болен и не работал. Тогда я удовлетворился этой инфор­мацией, почти благодарный Чечилии за то, что она не пожелала рассказывать мне обо всем подробнее, потому что единственное, что мне было от нее нужно, это то, чтобы она каждый день приходила в студию и спала со мной. Но, начиная с того момента, когда я стал подозре­вать ее в измене, Чечилия, из скучной и почти для меня несуществующей, превратилась в желанную и безогово­рочно реальную, мне захотелось узнать побольше и о ее домашней жизни, словно посредством этого знания я на­деялся достичь обладания, которого не мог добиться в любовном акте. И я принялся ее расспрашивать пример­но так, как расспрашивал когда-то о ее отношениях с Балестриери. Вот образец нашего разговора.

—  Так твой отец болен?

—  Да.

—  Что с ним?

—  Рак.

—  И что говорят врачи?

—  Они говорят, что у него рак.

—  Да нет, я имею в виду — как им кажется, может он еще выздороветь?

—  Нет, они говорят, что он не может выздороветь.

—  Значит, он скоро умрет?

—  Да, они говорят, что он скоро умрет.

—  Тебя это огорчает?

—  В каком смысле?

—  Ну, что он умрет.

—  Да.

176

Скука

—  И ты так об этом говоришь?

— А как я должна говорить?

—  Но ведь ты любишь отца?

—  Да.

—  Ну хорошо, пошли дальше. Твоя мать, какая она?

—  Что значит какая?

—  Ну, маленькая она или высокая, красивая или не­красивая, брюнетка или блондинка?

—  Обыкновенная женщина, как все.

—  Но как она выглядит?

—  Никак она не выглядит.

—  Что значит «никак»? Подумай, что ты говоришь!

—  Я хочу сказать, что в ней нет ничего особенного. Такая же женщина, как все.

—  Ты любишь мать?

—  Да.

—  Больше, чем отца?

—  Это разные вещи.

—  Что значит разные?

—  Разные значит разные.

—  Но в каком смысле разные?

—  Не знаю, просто разные, и все.

—  Ну хорошо, а твоя мать любит отца?

— Думаю, да.

—  Почему ты так говоришь, ты в этом не уверена?

—  Они ладят, стало быть, любят друг друга.

—  И чем занимается твой отец целыми днями?





—  Ничем.

—  Что значит ничем?

—  Ничем значит ничем.

—  Но это только так говорится — ничем, на самом-то деле человек, даже если он ничего не делает, все-таки

177

Альберто Моравиа

что-то делает. Да, твой отец не работает, но чем он занят

целый день?

—  Ничем.

—  То есть?

—  Ну, не знаю, как сказать. Он сидит все время в

кресле около радиоприемника. Каждый день выходит ненадолго погулять, вот и все.

—  Я понял. У вас квартира в Прати?

—  Да.

—  Сколько у вас комнат?

—  Не знаю.

—  Как не знаешь?

—  Я никогда не считала.

—  Но эта квартира большая или маленькая?

—  Средняя. Не большая и не маленькая.

—  То есть?

—  Ну средняя.

—  Ну хорошо, опиши ее мне.

—  Обыкновенная квартира, как все. Нечего там описывать.

—   Но в конце концов, она же не пустая, ваша квартира. В ней есть мебель?

—  Да, самая обычная мебель — кровати, кресла,

шкафы.

—  И в каком она духе, эта мебель?

—  Не знаю, мебель как мебель.

—  Ну например, гостиная. У вас есть гостиная?

—  Да.

—  Что там стоит?

—  Обычная мебель: стулья, столики, кресла, диваны,

как бывает в гостиных.

—  И какого она стиля, эта мебель?

—  Не знаю.

178

Скука

—  Ну хотя бы какого цвета?

—  У нее нет цвета.

—  Как это нет?

—  Нет у нее цвета, она позолоченная.

— А, понял. Но золото — это ведь тоже цвет. Тебе нравится твой дом?

— Не знаю. Нравится — не нравится. Я так мало там бываю.

Я мог бы продолжать в этом духе до бесконечности. Но, мне кажется, я привел хороший пример того, что я называл неспособностью Чечилии что-то определить. Кто-то может из этого сделать выводы, что Чечилия была глупа и к тому же лишена всякой индивидуальнос­ти. Но это не так. То, что она не была глупа, доказыва­лось, между прочим, тем, что я никогда не слышал от нее глупостей, что же касается индивидуальности, то, как я уже говорил, она проявляла ее не в разговорах, так что приводить тут одни только речи, не сопровождая их опи­санием ее мимики и телодвижений, — это то же самое, что читать оперное либретто, не слыша музыки, или сце­нарий, не видя экранного изображения. Я привел пример подобного разговора для того, чтобы показать, что речь Чечилии была такой бесцветной и схематичной просто оттого, что обо всем, о чем я ее расспрашивал, она знала столько же, сколько я, а может, и меньше. Она жила с отцом и матерью в Прати и была любовницей Балестрие­ри, но она не давала себе труда рассмотреть окружающих ее людей и вещи и потому по-настоящему их просто не видела и тем более о них не задумывалась. В общем, от самой себя и от мира, в котором она жила, она была так же далека, как те, кто не знал ни ее, ни ее мира.