Скука

—  Зачем это, — сказал я, — открывай сама, я-то тут при чем?

—  Я просто хотела проверить, помнишь ли ты шифр, — весело сказала мать. Потом протянула свою белую, уни­занную массивными перстнями руку и быстрым нервным движением набрала на циферблате несколько цифр. Сейф открылся. В глубине его были беспорядочно свалены па­кеты акций и конверты, белые и желтые. Внезапно мать перешла от веселости к подозрительности и бросила на меня недоверчивый взгляд. Я растерянно отвел глаза: прямо передо мной в фарфоровой чаше унитаза лежал комок ваты. Я протянул руку и с шумом спустил воду. Когда я снова поднял глаза, мать уже держала в руке белый очень толстый конверт и устанавливала на место

136

Скука

плитки. Потом, возвращаясь обратно в комнату, она ска­зала:

—  Сейчас я дам тебе пятьдесят тысяч. Я вспомнила, что другие пятьдесят мне нужно сегодня отдать постав­щику.

То есть она еще раз урезала сумму, которую я у нее просил. Я рассчитывал сделать Чечилии подарок за двес­ти тысяч, потом примирился с сотней, но пятьдесят — этого было слишком мало, чтобы смягчить известие о разрыве. И я решительно запротестовал:

—   Нет, мне нужна сотня. Поставщику заплатишь в другой раз.

—  Но это невозможно. — Мать подошла к высокому старинному комоду, отвернулась от меня и, насколько я мог видеть, на его мраморной поверхности распечатала конверт. Я сказал, не двигаясь с места:

—  Ведь ясно же, что в этом конверте больше пятиде­сяти, может быть, даже больше трехсот. Тут по крайней мере полмиллиона, к чему эти отговорки?

Мать, не оборачиваясь, поспешно ответила:

—  Нет-нет, здесь всего пятьдесят.

—  Тогда дай мне взглянуть.

Она неожиданно резким движением повернулась ко мне, заслоняя собою конверт, и я увидел, каким взволно­ванным стало ее худое, иссохшее лицо.

— Дино, почему ты не хочешь вернуться к матери? Ведь если бы ты жил здесь, у тебя было бы столько денег, сколько ты захочешь!

Так вот, значит, на какую компенсацию рассчитыва­ла мать, и так ли уж важно, что свое требование она вы­ставляла не в виде сухой дилеммы, как было бы это в случае с должником, а в форме патетического призыва. И тогда и я спросил у нее, в свою очередь:

137

Альберто Моравиа

—  При чем здесь это?

—  Но я же вижу, что ты пришел сюда только ради денег, и это после того, как мы не виделись целых два месяца!

—  Я уже говорил тебе, что был занят.

—  Если бы ты вернулся, ты и здесь мог бы заниматься всем, чем хочешь. Я не вмешивалась бы в твою жизнь.

—  Лучше дай денег, и прекратим этот разговор.

—  Ты мог бы приходить и уходить по своему усмотре­нию, поздно возвращаться, принимать кого хочешь, во­дить любых женщин.

—   Но мне никто не нужен!

—  Может быть, ты убежал тогда, потому что подумал, что я помешаю твоей связи с Ритой? Ты ошибаешься. Мне нужно только, чтобы ты соблюдал форму, а в осталь­ном я тебе не помеха.

Тут я не на шутку удивился. Так, значит, мать замети­ла что-то между мной и Ритой, но молчала, надеясь, ви­димо, что интрижка с горничной укрепит мои связи если не с ней, то с домом, а значит, и с ней. И когда же она это заметила? Во время завтрака? Или позже? Я внезапно ощутил неприятное чувство сыновней виновности, слов­но снова стал мальчиком и мать имеет право меня при­стыдить. Однако я быстро справился с этим чувством, вспомнив, что к Рите меня толкнуло отчаяние, в которое неизменно приводил меня каждый визит к матери. И я раздраженно сказал, глядя ей прямо в лицо:

—  Нет, я бежал тогда не из-за Риты, я бежал из-за тебя.

—  Из-за меня? Но я ведь даже сделала вид, что не замечаю, как ты ее лапаешь во время завтрака!

Эта фраза, а еще больше тон матери меня взбесили.

138

Скука

—  Если хочешь знать, я из-за тебя и стал ее «лапать», если воспользоваться твоим выражением.

—  При чем здесь я? Разве я виновата в том, что ты пристаешь к служанкам?

—  Я стал лапать ее руками, потому что ты стала ла­пать меня ногами.

—  Ногами, я?

—  Да, ты, ногами — так ты давала мне понять, что не следует говорить о деньгах в присутствии горничной. И потом знай, — я подошел к ней вплотную и говорил ей теперь прямо в лицо, — знай, что все глупости, которые я делал в своей жизни, все были из-за тебя.

—  Из-за меня?

—  Всю свою юность, — закричал я внезапно в при­ступе бешенства, — я мечтал стать вором, убийцей, пре­ступником, лишь бы не быть таким, каким тебе хотелось меня видеть. И благодари Бога, что мне это не удалось, не представилось случая. И все это из-за того, что я жил рядом с тобой, в этом доме.

На этот раз мой тон, видимо, в самом деле напугал мать, которая обычно, что бы я ни говорил, выглядела бестрепетной инкассаторшей. Я увидел, как исказилось ее лицо, как задергалась голова.

—  Ну ладно, ладно, — пробормотала она, — если это в самом деле так, то не ходи больше ко мне, не ходи в этот дом.

Внезапно я успокоился.

—  Нет, приходить я буду, но не проси меня, чтобы я его любил.

—  Да что такого ужасного в этом доме, разве он не такой, как все?

—  Нет, он не как все, он даже красивее и удобнее многих других.

139

Альберто Моравиа

—  Тогда в чем дело?

Я увидел, что она почувствовала облегчение, убедив­шись, что я отказался от прямой атаки. Я ответил ей вопросом.

—  Но ведь и отец не хотел жить в этом доме. Почему?

—  Твой отец любил путешествовать.

— А не точнее ли будет сказать, что он путешество­вал, потому что не любил жить здесь?

—  Твой отец был твой отец, а ты это ты.

Споры такого рода возникали у нас с матерью не в первый раз. Я мог кричать, мог ее оскорблять, но никогда не договаривал всю правду до конца: этот дом мне был противен, потому что это был дом богатых людей. И хотя я должен сказать, что мать сама все время подводила меня к этому порогу, словно дразня, словно провоцируя меня на ответ, ей все-таки не хотелось, чтобы я произнес все это вслух, и в последний момент она всегда отступа­ла, переводя разговор на другую тему. Так случилось и сейчас. Я уже приготовился ей ответить, как она вдруг нервно сказала:

—  Сказал бы прямо, что хочешь жить отдельно, что­бы чувствовать себя свободным. Ты не прав, если так думаешь, но это не важно. Держи, вот твои сто тысяч.