Только один рейс

Взял с тарелки щепоть капусты, прожевал и обратился к Вахрамееву:

— Может, и ты, молодой папуля, приобщишься?

— А, что ты понимаешь! — отмахнулся Вахрамеев п, щелкнув выключателем, для чего-то зажег верхний свет.

Теперь Карцов мог разглядеть их жилище как следует. Дом рубленый, теплый, хотя изнутри стены и не оштукатурены. На бревнах то ли паяльником, то ли еще чем выжжены разные фигурки. Вот эта похожа на кошку, там скелет рыбы, а на другой стене что-то абстрактное. Додумаются же! А ведь красиво! И главное — просто. Ни красок, ни холста — ничего не надо, а уют создает.

Ага, вот и красками есть. Откуда же этот вид? Ну да, как раз с южной оконечности, куда они сегодня подходили. Сопки на том берегу точно так и расположены. Вон и мыс вдалеке виден. Только вот море подкачало, оно почему-то смахивает больше на капустный салат, что подают в военторговской столовой.

— Нравится? — спросил бородатый.

И хотя Карцову море не понравилось, он сказал:

— Очень даже похоже.

Бородатый удовлетворенно хмыкнул:

— Стараемся.

Должно быть, и бороду он отпустил для того, чтобы походить на художника. Говорят, все они бороды носят. Впрочем, теперь борода вообще в моде, даже пацаны, у которых три волосинки в шесть рядов растут, и те отпускают. Оттого и похожи они на молодых козлят, ножки тоже тоненькие в узких-то брючках.

— Учились где этому? — спросил Карцов.

— Нет, от безделья балуюсь. И по необходимости. Надо же чем-то украсить наш вигвам.

Карцов не знал, что означает это последнее слово, но догадался, что в переводе с какого-то языка это и есть дом, и согласно кивнул. Хотел еще спросить, не скучно ли им тут троим-то жить, но не успел: из соседней комнаты вышла докторша.

Карцов натянул на себя одеяло, а Вахрамеев бросился к докторше:

— Как она там?

— Все идет нормально. Часа через два разродится. Пойдите, посидите с ней.

Вахрамеев скользнул за дверь, а докторша устало опустилась на стул и спросила Карцова:

— Как вы себя чувствуете? Простите, не успела узнать ваше имя и отчество.

— Иван Степанович.

— Отогрелись, Иван Степанович?

— Не беспокойтесь, все в норме. Растерлись тут и внутрь малость приняли.

— Ну-ка налейте и мне, — обратилась она к бородатому.

— Козюлин. — Тот приподнялся и поклонился. — Тимофей, а по батюшке — Сергеевич.

— Любомирова. — Докторша протянула руку. — Таня.

Но тут же спохватилась и добавила:

— Татьяна Васильевна.

— Очень приятно.

Козюлин еще раз поклонился, взял бутылку и стал разводить спирт. Получится почти полный стакан.

— Что вы! — испугалась Таня. — Мне два глотка, не больше.

— А я полагал, что все врачи к спирту приучены, — сказал Козюлин, отливая из стакана. Он оставил ровно половину и протянул Тане стакан: — Прошу!

— Нет, это тоже много.

— А вы пейте, — сказал Карцов.

«Небось тоже продрогла вся, хотя и не вымокла. Плащишко-то у нее тощенький, а от Сашкиного тоже проку мало».

Она отпила ровно два глотка и долго не могла отдышаться — видать, совсем непривычная. Даже слезы выступили — крупные, как горошины, одна прямо в стакан и скатилась, даже булькнула, что заставило Козюлина улыбнуться. Он подвинул Тане тарелку с капустой и банку тресковой печени. Потом куда-то сбегал, принес еще сала и копченой колбасы.

— Закусите.

— Спасибо, я не хочу.

— А вы поешьте, — опять вмешался Карцов.

Его Таня послушалась и стала есть.

Они о чем-то говорили с Козюлиным, но Карцов не прислушивался к их разговору. Его вдруг охватило беспокойство: как там Митька с Сашкой, дошли уже или все еще добираются до базы? По времени им пора бы уже прийти туда, а вдруг что случилось? Мотор после переборки, а ну как забарахлит? А погода-то вон какая.

Как теперь говорят, в такую погоду хорошая собака своего хозяина из дому не выпустит…

За Сашку можно быть спокойным, этот в случае чего не подкачает. А вот Митька… Струсил ведь, а ему бы докторшу-то сподручней было нести. И ростом повыше, и силой бог не обделил, и кровь еще молодая, погорячей.

Да, с Митькой надо что-то делать. Списать? Это легче всего. А куда он после этого денется? Его, почитай, уже отовсюду списывали, второй раз не возьмут. Хорошо, если дружки опять на «Вышибалу» пристроят. Да ведь не от них это зависит, а капитан наверняка откажет. Что тогда? Пропадет парень, характер у него и так не устоялся, хотя за последнее время и наметились кое-какие сдвиги. По крайней мере, пить стал реже. Что еще? С получки матери двадцать рублей послал. Один он у нее, а вот такой непутевый выдался. По хорошему-то Митьке возле матери бы и жить в колхозе. Да кто его возьмет в колхоз? Там, наверное, своих лодырей и пьяниц с избытком. Нет, списывать его никак нельзя…

— Слышь-ка, Тимофей, у вас связь с базой есть?

— Есть, радио.

— Не в службу, а в дружбу: узнай, пришел ли катер в базу. Бортовой РК-72. По времени пора бы им туда прибыть.

— Сейчас. — Козюлин вышел.

Вернулся он быстро.

— Все в порядке, пришли. Минут двадцать назад ошвартовались.

«Митька, поди, уже к дружкам на «Вышибалу» улизнул, — подумал Карцов. — Им, наверное, тоже надоел как горькая редька. Надо будет запретить ему ночевать на стороне…»

Однако Карцов уже успокоился и, разморенный теплом, скоро уснул.

Спал он крепко и не слышал возникшей вдруг в доме суеты, его не потревожили ни грохот роняемых Вахрамеевым табуреток, ни беготня, ни крики рожавшей за стеной женщины.

9

Разбудил его тоненький, пронзительный крик ребенка.

Может быть, в это время приоткрыли дверь в соседнюю комнату, или крик прорвался через тонкую стенку из сухой штукатурки, или, засыпая, Карцов уже настроил сознание на восприятие именно этого крика — во всяком случае, он перекрыл все звуки и мгновенно разогнал туманную пелену сна.

Карцов стремительно, как по тревоге, вскочил, а потом уже открыл глаза. Яркий свет заставил его на минуту зажмуриться. А когда он снова, теперь уже медленно, разжал веки, то увидел, что к двери в соседнюю комнату прильнули Вахрамеев и Козюлин. Из-за двери доносился этот пронзительный, тонкий, почти на одной ноте, крик ребенка.

— А вот и новый жилец на земле появился! — сказал Карцов, но на него так сердито зашикали сразу и Вахрамеев и Козюлин, что Карцов тут же смущенно умолк. Так, молча, они простояли минут десять, а может, и больше.

Но вот плач ребенка неожиданно оборвался, и Вахрамеев опять забегал по комнате.

— Почему он замолчал? Нет, я должен пойти туда! Может, что-нибудь случилось?

— Подожди, — удерживал его Козюлин. — Когда понадобишься, позовут.

Вскоре его действительно позвали. Пробыл он там недолго и выскочил сияющий.

— Сын! Во мужик! — Он показал большой палец.

— Поздравляю! — Козюлин обнял Вахрамеева, расправил бороду, хотел поцеловать, но тот подхватил Тимофея под мышки, легко поднял, повалил на кровать и начал молотить кулаками, приговаривая:

— Сын, сын! Понимаешь ли ты, рыжебородое чучело, что у меня родился сын!

Но тут выглянула Таня и сказала:

— Нельзя ли потише?

Вахрамеев отпустил Козюлина, на цыпочках подошел к столу, взял бутылку и шепотом спросил:

— Ну что, православные?

Карцов и Козюлин подсели к столу. Когда всем было налито, Карцов на правах старшего торжественно произнес тост:

— Пусть он будет здоровым и счастливым!

Выпили, молча закусили. Козюлин достал из тумбочки вторую бутылку, налил в стаканы, Вахрамееву и себе стал разводить, но Вахрамеев решительно отказался:

— Мне больше нельзя. Я ведь теперь отец. Знаете, братцы, как-то даже не верится, хотя целых девять месяцев я привыкал к этой мысли.

— Да, брат, ответственность, — сказал Козюлин и тоже отодвинул стакан.

Карцову ничего не оставалось делать, как отставить подальше свой, хотя сделал он это с некоторым сожалением.

Вскоре пришла Таня. Поздравив Вахрамеева с рождением сына, спросила: