Страница 1 из 11
Только один рейс
1
Катер был совсем дряхлый. По ночам даже в тихую погоду он кряхтел и стонал, точно жаловался кому-то на свои старые раны. Этих ран у него было много: несколько ребер-шпангоутов треснуло, они-то и скрипят особенно противно; пробоина в моторном отсеке в свое время была залатана наспех и сейчас дает течь, приходится то и дело откачивать воду из трюма; многочисленные вмятины и царапины на бортах, точно морщины на старом теле, никак не удается разгладить, хотя на это извели столько сурика и шаровой краски, что их с лихвой хватило бы на эсминец или даже на крейсер.
Портовое начальство не единожды собиралось списать катер на слом, но всякий раз, когда акт на списание ложился на стол командира базы, катер вдруг оказывался крайне необходимым. То надо кого-то подбросить на тот берег залива, то отвезти дрова и уголь на остров Лысый, то переправить почту геологам на Утиный нос.
— А, пусть себе плавает, пока сам не утонет, — говорил командир базы, отодвигая акт на списание.
И если бы однажды катер вот тут же, прямо у причала, затонул, это никого не удивило бы.
Всех удивило другое: на катере неожиданно поселился боцман со «Стремительного» мичман Карцов. Уволившись в запас, он не поехал, как многие другие, куда-нибудь поюжнее, а остался здесь, в небольшом, затерянном среди сопок заполярном порту, про который и в песне поется, что тут «двенадцать месяцев — зима, остальные — лето».
В маленьких городах о каждом знают все, а о своих соседях — чуть больше, чем о себе. Во всяком случае, всем от мала до велика было достоверно известно, что мичман Карцов, несмотря на свои сорок восемь лет, безнадежно холост и квартиры никогда не имел, поскольку все двадцать девять лет своей флотской службы прожил на кораблях.
С квартирами тут всегда было туго. Случалось, что жили по две-три семьи в одной комнате. Потом поставили целую улицу двухэтажных домов и кое-как расселили эти семейные «коммуны». В последние годы построили еще три пятиэтажных дома, и некоторые получили отдельные квартиры со всеми удобствами. Например, старшина трюмных с «Громобоя» Иннокентий Шелехов. Между прочим, он первый и предложил Карцову:
— Ты вот что, Степаныч, перебирайся ко мне. Замерзнешь в этой старой калоше.
— Спасибо, Кеша, на добром слове. Только я уж привык жить на кораблях, там все под рукой. Да и у тебя своя семья.
— Не стеснишь, мы ведь тоже привыкли жить кучно. Я этот вопрос и с супругой провентилировал, не возражает она.
— И ей передай спасибо мое. Только я не поеду к тебе, ты же меня знаешь.
— Тогда бабу себе подыщи, — посоветовал Шелехов.
На это Карцов ничего не ответил. С бабами здесь было еще хуже, чем с квартирами. Правда, была у Карцова хорошая знакомая, да что теперь вспоминать о ней?
Но Шелехов сам осторожно напомнил:
— Елену-то Васильевну ты, полагаю, зря упустил. Хорошая женщина, душевная.
Что душевная — это точно. Очень она участливая была к людям. Карцов так и не понял, любила ли она его или просто из жалости привечала. Те редкие вечера, когда Карцову удавалось сойти на берег, были для нее настоящим праздником. Она хлопотала у стола, угощая его грибочками, вареньями разных сортов, его любимыми пирожками с капустой, крепким, как-то по-особому заваренным чаем. Карцов не отказался бы и от рюмки-другой, но принести с собой водку не решался. И даже когда Елена Васильевна предлагала выпить своей настойки — долго отнекивался, хотя знал, что сама она совсем не пьет, а настойку приготовила для него. Знал также, что эту настойку обожал ее муж. Десять лет назад он не вернулся с моря на артельном рыбацком баркасе.
Эти десять лет прожила Елена Васильевна тихо, Незаметно. Ей тоже сейчас перевалило за сорок, но в портовых городах бобылей всякого возраста более чем достаточно. Не один из них держал на примете скромную портовую бухгалтершу, связывая с ней давние надежды на тихий семейный уют. Но Елена Васильевна предпочла почему-то Карцова, и если бы он захотел, давно мог бы жениться на ней. Были бы у него сейчас и угол, и жена, а может быть, и дети.
Но Карцов пил чай, ел пироги, а на то, чтобы пожениться, даже не намекал. Елена Васильевна и не торопила его, не такие они молодые, чтобы наспех сколачивать семью, и если Иван Степанович помалкивает о женитьбе, значит, есть к тому причина. Отношения у них были дружеские, ровные, но не самые близкие. И то, что Иван Степанович не торопился сближаться, тоже нравилось Елене Васильевне: значит, не ради баловства ходит, значит, приглядывается с самыми серьезными намерениями.
Но когда женщине за сорок, время бежит особенно быстро. Все дольше и дольше по утрам сидела Елена Васильевна перед зеркалом, с грустью разглядывая свое отражение. Вот и седые ниточки на висках обозначились, и кустики морщин возле глаз погустели. Сколько еще осталось его, бабьего-то веку?
Карцов не показывается вот уже второй месяц, видно, недосуг ему, опять молодое пополнение на корабли пришло. А тут как раз приехал новый плановик в контору, проходу Елене Васильевне не дает. Мужчина серьезный, непьющий, три года как овдовевший. Словом, подходил он ей по всем статьям, но Елена Васильевна уже привыкла к Карцову. И когда Иван Степанович пришел в следующий раз, откровенно рассказала ему об ухаживаниях плановика.
— Он мне официально сделал предложение, я просила пока подождать. С вами хотела посоветоваться. Как вы скажете, так и будет, — смущенно говорила Елена Васильевна, все еще надеясь, что уж теперь-то Карцов сам сделает предложение.
Он долго молчал. Потом пристально посмотрел на нее, вздохнул и сказал:
— Я ведь и сам на вас виды имел. А что медлил, так это не от робости, а потому, что не могу другую из сердца выжить. История эта давняя и длинная, я вам ее специально не пересказывал, чтобы, значит, если мы поженимся, не было у вас ревности к моему прошлому, хотя ничем оно таким и не запятнано. Но, видно, вправду говорят, что сердцу не прикажешь. Я к вам со всей душой отношусь, очень даже вас уважаю, но вот сидим, бывало, пьем вот так же чай, а я на вашем-то месте все ее представляю. Вот она, какая штука…
Они долго и грустно молчали. Потом Карцов сказал:
— Справлялся я об этом плановике кой у кого. Видать по всему, что человек он порядочный.
— Зачем же было справки-то наводить?
— Не знаю, может, и неладно я сделал, что расспрашивал о нем. Но мне не хочется, чтобы у вас с ним промашка какая вышла.
Больше они ничего не сказали друг другу. Когда Карцов ушел, Елена Васильевна заплакала и проплакала всю ночь. Ей было жаль и себя, и своего погибшего мужа, и Карцова, и не состоявшуюся с ним любовь.
Через месяц она пригласила Карцова на свадьбу, не очень надеясь, что он придет.
Но он пришел, подарил ей сапоги на меху, а жениху — пыжиковую шапку. И весь вечер был веселый, шутил с ее сослуживцами, много пил, а уходя, уже захмелевший, сказал жениху:
— Везучий ты, брат. Это, знаешь, большая удача — такую женщину встретить. Счастья я тебе желаю. Но предупреждаю: если ты ее не то что пальцем тронешь, а хотя бы словом обидишь, будешь иметь дело со мной.
Карцов и теперь наведывался к ним, правда, реже, только по праздникам. И видел, что живут они хорошо, счастливо…
— Не жалеешь, что упустил ее? — спросил напрямик Шелехов.
— Что было, то сплыло, — неопределенно ответил Карцов.
— Может, другую какую на примете имеешь?
Откуда им тут быть, другим-то? Хотя рулевой Митька Савин и похваляется, что их у него «навалом», по Иван Степанович знает, что это просто треп, а ночует Митька не у баб, а у своих дружков на старом прокопченном буксире, прозванном «Вышибалой» за то, что главная обязанность буксира — выводить из гавани большие корабли.
2
Вот и сейчас, проснувшись, Карцов первым делом посмотрел на верхнюю койку у левого борта. Она была пуста, — значит, Митька не приходил. На «Вышибале», конечно, потеплее, а здесь за ночь все тепло выдуло, ветер, похоже, разгулялся не на шутку. Вон как скрипят шпангоуты. Да и поясница у Ивана Степановича разнылась, а это верный признак шторма. «Оба мы с тобой, брат, пенсионеры, — мысленно заговорил с катером Иван Степанович. — Однако тебя, как и меня, на слом, пожалуй, рановато отдавать, еще пригодимся. Оно конечно, не те уж мы с тобой, что раньше были. Мы теперь вспомогательный флот. А все же флот, без флота нам с тобой жить незачем…»