Избранное

— Ты не должен так говорить! Мы, женщины, еще в незапамятные времена стали вашими рабынями… — И она снова горько разрыдалась, закрыв лицо рукавом.

Дрожь пробежала по его телу. Но в этот момент ему показалось, что он говорит не с некогда любимой кузиной, что на краю его кровати сидит не она, а обобщенный образ той, что испокон веков была рабыней мужчин и чье имя «женщина». Он взорвался вновь:

— Верно, вы всегда были рабынями, но случалось ли вам хоть когда-нибудь захотеть восстать, чтобы обрести свободу? За столько веков вас ни разу не осенила мысль о протесте!.. Те из вас, кто послабее и потрусливее, становились покорными служанками, кто понахрапистей — брали верх над мужчинами, тиранили их… Но признайся, если бы в вас и оставалась капля стремления к свободе, разве все ваши жемчуга и яшмы, модные одеяния и благовонные масла не обрушились бы вам на головы, не обожгли бы вас, не запачкали бы ваши лица? Вам же известно происхождение всех этих соблазнов… Неужели ты не помнишь… Когда я звал тебя покинуть семейную клетку, ты не согласилась и предпочла пойти в семью Лай в рабство! Стать спутницей человека, которого ты не любила, даже не знала!.. Вы готовы что ни день жаловаться на горькую участь рабынь, но когда достаточно двинуть рукой, чтобы сбросить оковы, вы в страхе отступаете. Вам нравится быть рабынями! Жертвоприношение… Кому нужно это унизительное действо? Берут покорного барашка, подносят его к пасти тигра и величают это «жертвенным ритуалом». Раб охотно терпит помыкания хозяина и уверяет, что «приносит себя в жертву»… Вот и ты отвергла возможность стать свободной, устремилась в рабство и тоже заговорила о «жертве». Но кого она спасла? Твою мать или того Лая? Или тебя саму? Такие жертвы, происходящие от трусости или рабской психологии, ведут лишь к вырождению рода людского! Я проклинаю приносящих жертвы, я ненавижу тебя!.. Уходи, я не люблю тебя, не люблю всех женщин… — Не глядя в ее сторону, он говорил нарочито громко, чтобы заглушить ее рыдания. А она, словно не слыша, подошла, склонилась и поцеловала его. На его щеку снова упали слезинки. В ее голосе зазвучала материнская доброта:

— Бедный мальчик, как ты мог дойти до такого состояния?.. Ты же не понимаешь, что говоришь. Без любви нельзя жить на свете.

Он хотел ответить, но горло вновь перехватило, и он так и не смог выдавить из себя ни слова.

Вдруг его взору открылась огромная топь, в которой на коленях стояли нарядно одетые женщины и плакали. Не задумываясь, он спрыгнул с кровати и устремился к ним, крича:

— Идите прочь, я не хочу вас видеть!

Зацепившись за стул, он очутился на полу. Торжественный, исполненный музыки голос возвестил: «Я хочу спасти тебя своей любовью». Он поднялся и в полосе света узрел фигуру женщины в белых одеждах. Она казалась такой величественной и нежной, такой прекрасной и сияющей, что сердце его растаяло; обессиленный, он вновь упал на пол.

Сон кончился, за окном уже светало.

ЗАУРЯДНОЕ УТРО

Проснувшись, Ду Дасинь поначалу удивился, что лежит на полу, но вскоре вспомнил все. Стенные часы у соседей отчетливо пробили семь раз. Быстро одевшись, он умылся в кухне на первом этаже и, не поднимаясь к себе наверх, вышел из дому.

Хотя лучи солнца с трудом пробивались сквозь утреннюю мглу, на улице было уже довольно светло. Быстрыми шагами он дошел до перекрестка, потом внезапно остановился. В каком направлении идти дальше, ведь у него нет определенной цели? Ему было ясно одно: конечно, не туда, где он вчера видел задавленного человека. Он пошел направо.

Прохожих на улице было мало. Лучи солнца заиграли на крышах домов, но то были бледные осенние лучи, и сколько они ни старались вернуть людям летнее тепло, пешеходам по-прежнему было зябко. Они шли сгорбившись, втянув головы в плечи. Отдохнувшая было за ночь мостовая снова стала жаловаться на свою участь попиравшим ее людям, чьи шаги отдавались гулким эхом. Эти жалобы вливались в будничный утренний шум города, смешивались с криками разносчиков и лоточников. Дасинь понял, что попал на овощной рынок.

Он зашагал медленно, равнодушно поглядывая на суетящихся вокруг людей. Когда он проходил мимо деревенской по виду тетки в синем платке, с выпирающими наружу черно-желтыми зубами, та как раз передавала покупателю пучок редьки и собиралась рассчитаться с ним. Откуда ни возьмись появился грязнолицый мальчишка лет восьми, выхватил из стоявшей за ее спиной корзины редьку и побежал прочь, однако при этом он неосторожно задел ее коромысло, тетка вскочила и мгновенно, в несколько прыжков, настигла воришку. Она дернула его за плечо с такой силой, что тот подпрыгнул от боли, и принялась другой рукой хлестать его по черным худым щекам. Редька выпала у него изо рта, мальчик уже успел откусить порядочную долю, а на оставшейся части были видны следы его острых зубов. Тетка продолжала наносить удары куда попало. Поначалу он пытался обороняться, отвечал на ее ругань не менее грязными словами, но силы были слишком неравны, так что скоро ему пришлось просить пощады у своей мучительницы.

Тем временем вокруг собралась толпа зрителей. Действительно, как интересно: здоровенная женщина средних лет дерется с тощим мальчонкой, ее физиономия раскраснелась от возбуждения, как от выпитого вина, и вот в конце концов мальчонка признал поражение… У всех на лицах расплылись довольные улыбки — люди как будто насладились комическим представлением.

— Ах ты, черепашье отродье, совсем распоясался! Вот отведу в участок, узнаешь, что к чему! — В ругани тетки уже слышались нотки удовлетворения. Парнишка опять начал отчаянно брыкаться в надежде вырваться, но в ответ получал лишь злые проклятия и тяжелые, как удары молота, оплеухи. Наконец женщина решила прекратить представление, поручила кому-то присмотреть за ее товаром и потащила мальчонку в полицию.

Тот сразу перестал сопротивляться и покорно пошел за ней, оглядываясь по сторонам, словно он что-то разыскивал. Вдруг его рот скривился, из покрасневших глаз покатились слезинки, и он издал донельзя жалобный вопль: «Мама!» Разумеется, никто, включая Ду Дасиня, не знал, что именно вкладывал парнишка в этот крик; ясно было только, что такого страдальческого вопля еще не приходилось слышать.

Женщина вместе с мальчишкой скрылись из глаз, стали расходиться и зрители — группками по три-пять человек, оживленно делясь впечатлениями. Ду Дасинь резко повернулся и пошел налево, по другой улице. Пройдя ее до конца, он удивленно посмотрел вокруг. Оказалось, что он нечаянно пришел на то самое место, которое хотел миновать. Теперь тут все было по-иному.

Здесь царили тишина и покой, солнечные лучи уже прогнали утреннюю мглу. Они окрасили в золотистые цвета крыши лавок по правую руку от Дасиня. На одной из них сидела кошка: нежась под лучами солнца, она чесала лапкой за ухом. С крыши другой лавки свешивалась клетка с белой ласточкой, которая распевала свой гимн теплу и свету. Такая благодать, такой покой. За прилавками виднелись безмятежные, лишенные выражения лица лавочников и приказчиков. Одни разглядывали прохожих, другие курили и болтали между собой. От вчерашней трагедии не осталось и следа. Ду Дасинь и не поверил бы в ее реальность, если бы не видел все собственными глазами. Да и глядя на физиономии лавочников, легко можно было предположить, что им в жизни не приходилось видеть никакого кровопролития. И вообще вокруг сплошное счастье — автомобили не давят людей, маленьких воришек не бьют и не таскают в полицию, в Китае не происходит междоусобных войн, генералы не терзают подвластный им народ, бандиты и люмпены не бесчинствуют, иностранцы не позволяют себе делать что заблагорассудится, революционеров не предают лютой казни!

Увы — Ду Дасинь стоял на том самом месте, где он вчера наблюдал отвратительное зрелище. Он хорошо запомнил, где лежало тело задавленного человека, но кровавых следов уже не было, они остались лишь в его памяти. Он долго стоял неподвижно, глядя на прохожих невидящим взором. Послышался приближающийся стук колес, потом мимо него медленно проследовала тележка с нечистотами. Ее тащила за веревку девочка лет двенадцати в рваной куртке, сквозь дыры которой торчали клочья грязной ваты. Растрепанная, босая, девчушка из последних сил тянула веревку. Лицо ее раскраснелось, изо рта шел пар. Сзади тележку подталкивал старик — судя по возрасту, ее дедушка. Морщинистый, сгорбленный, с остатками жиденькой седой бороды и усов вокруг ссохшихся губ и лысиной, просвечивающей сквозь дыры в войлочной шапке, он тоже шел босиком, в такой же рваной, как у девочки, куртке. Он еле передвигал ноги, подобно старой кляче, которую нахлестывает погонщик. Прошло немало времени, прежде чем тележка миновала стоявшего в раздумье Ду.