Избранное

Как раз в этот день несколько сослуживцев решили поехать на могилу Чжуна, и он присоединился к ним. Ехать было далеко, они сели в переполненный автобус. Вэньсюаню пришлось стоять буквально на одной ноге. От тряски и духоты его едва не вырвало.

Чжуна похоронили недалеко от больницы. Земля на могиле высохла, но на ней еще не было травы, лежал лишь венок из бумажных цветов с надписью «Здесь покоится господин Юань», рядом — траурное полотнище от сотрудников. Был на могиле еще один венок, он висел на деревянном столбике, — от управляющего, тоже из бумажных цветов с той же надписью. Мемориальную доску еще не успели поставить.

— Даже на похороны не могли расщедриться, наше начальство выдало какие-то жалкие гроши, — заметил кто-то из сослуживцев.

— И то хорошо! При управляющем Чжоу вообще ничего не дали бы! — заметил другой.

— Говоря по правде, мертвому все равно, лучше бы при жизни относились хорошо, — вмешался в разговор третий.

— Вот именно! Даже живых ни во что не ставят, что же говорить об умерших?

К Вэньсюаню никто не обращался, казалось, его избегают. Он одиноко стоял, издали глядя на могилу друга, словно боялся, что его прогонят. Он плохо видел сквозь слезы: ныла грудь, болело горло От напряжения разболелись глаза. Почему на ленте стоит его имя? Нет, там написано «Юань». Но он думал о другом венке и о другой ленте. Его похоронят, насыплют холмик, но и в могиле он будет совсем одинок — никто не придет.

Сослуживцы одни уехали в город, не позвали его. Он стоял у могилы, смотрел на это последнее пристанище человека, и думал не только о Чжуне, но и о себе. Небо заволокли тучи. Темнело. Он не мог оставаться здесь дольше и побрел к автобусной остановке. Шел медленно, пока дошел, стал мокрым от пота. Прождав более получаса, он втиснулся наконец в автобус. Вместо сорока минут ехал до дому полтора часа и все время стоял. Из-за ливня автобус то и дело останавливался.

Дома Вэньсюань едва добрел до постели и больше не встал. Он все время температурил, потел, задыхался. С трудом говорил, но безропотно переносил все страдания. Он не разрешал Сяосюаню приезжать домой, почти не разговаривал с матерью, только печально улыбался, видя, как она плачет. Все было кончено, но мать продолжала бороться, без конца приглашала врачей, а те лишь безнадежно разводили руками. Доктор Чжан, как мог, ее утешал, но теперь и он понял, что надежды на спасение нет.

Вэньсюань потерял голос. И сам не слышал, когда говорил. Обнаружив это, он в голос горько заплакал, и на душе стало легче. Подбежала мать, стала расспрашивать, что случилось. Он ничего не ответил, открыл рот и показал на горло. Она поняла, в чем дело, долго молчала, потом стала его утешать:

— Ничего, Сюань, не страдай… ты же хороший… попадешь на Небо… — Больше у нее не было сил говорить.

«Я не мучаюсь, мама, но почему-то вдруг стал верить в Небо», — хотел было он сказать, но не смог. Даже улыбнулся, пытаясь справиться с охватившим его отчаянием.

— Не бойся, ты не умрешь, — проговорила мать.

— А я и не боюсь, рано или поздно все умирают, жаль, что тебе одной придется выносить все эти страдания. Сяосюань слишком мал…

Мать не могла разобрать, что он говорит, но его отчаянная борьба со смертью причиняла ей муки.

— Не надо говорить, сынок.

Вэньсюань со слезами смотрел на мать, моля о помощи.

В комнате было так жарко, что казалось, стены сейчас загорятся. Он сбросил одеяло, обнажив исхудавшую желтую грудь, кожа да кости.

Мать купила звоночек, чтобы Вэньсюань в случае необходимости мог кого-нибудь позвать. Обычно ее, потому что никто больше в эту комнату не входил, не считая врача или почтальона. Но почтальон здесь был редким гостем, Сяосюань и Шушэн писали не так уж часто. Шушэн по-прежнему присылала деньги. Расходы были немалые, пришлось даже часть денег взять в банке. Теперь получала их мать по доверенности. Ради сына она готова была на все, не могла только заставить себя написать Шушэн. Писал он, не желая утруждать мать. Все письма были одинаковы: «Я иду на поправку, не беспокойся». Сяосюаню иногда писал он, иногда — мать. Он просил сына хорошо учиться и пока не приезжать, и мальчик провел каникулы у своего приятеля. Бабушка писала внуку более подробные письма, но она скрывала правду — все еще надеялась. Но, словно наперекор всем ее надеждам, состояние сына с каждым днем ухудшалось. И мать и сын чувствовали, что близок конец.

И все же мать никак не могла примириться с мыслью о смерти, аккуратно давала сыну лекарства, поила молоком, кормила яйцами, помогала одеваться, самая лучшая нянька, пожалуй, не стала бы столько делать. Свои просьбы он писал на бумаге, и вот однажды с огромным трудом вывел:

Мама, я хочу умереть, дай мне яду, не могу больше видеть твоих мучений.

Она прочла, печально на него посмотрела и, плача, сказала:

— Разве я могу? Ведь ты у меня единственный сын.

«Я все равно умру», — написал он.

— Мы вместе умрем, я не хочу жить без тебя! — Убитая горем, она разрыдалась.

Он устало откинулся на подушку…

Палящий зной прибавил мучений. Холера буквально косила людей. С улицы доносился плач по покойникам. Вэньсюань теперь не вставал с постели, то лежа на боку, то на спине, уставившись в потолок. Но ни минуты не спал, он был не в состоянии одеваться, сидеть, письма к Шушэн стоили невероятных усилий, он мучился, чтобы написать несколько слов.

— Давай я напишу, — умоляла мать.

Он не соглашался. Ведь тогда Шушэн поймет, что он не в силах писать.

— Скрываешь от нее правду? Почему? — спросила однажды мать.

Он долго молчал, потом написал: «Пусть она будет счастлива, мама».

Мать подумала: она нашла себе другого, а он ее щадит, не хочет, чтобы ее мучила совесть.

— Глупый! — ласково упрекнула она сына. Но, глядя на кое-как написанные иероглифы, решила, что не надо лишать его последней надежды. И так он не знал в жизни счастья — одни страдания. Он ведь ее кровиночка. Она с жалостью смотрела на помрачневшее, худое лицо сына, и сердце сжималось от боли: хотелось кричать, провалиться сквозь землю. Хоть бы какая-нибудь бомба разрушила этот маленький мир и покончила разом со всем.

В тот день у соседей кто-то умер от холеры, и женщины оплакивали его, громко причитая. Вэньсюань написал матери: «Мама, когда я умру, не плачь».

— Зачем ты об этом говоришь?

«Как подумаю, что ты будешь плакать, на душе становится тяжело, не могу умереть спокойно», — приписал он.

Жара спала, в комнате стало прохладно, но состояние Вэньсюаня не улучшилось. Бывало даже, он не мог сдержать стона, но стонал беззвучно. Однажды вечером мать стала кормить его бульоном из ложечки, но, сделав несколько глотков, он отстранил руку матери.

— Ну еще немножко, — уговаривала мать, — ведь ты почти ничего не ешь.

Он взял дрожащей рукой кисточку и написал: «Горло болит».

Мать вздрогнула. Рука с ложкой затряслась.

— Постарайся хоть несколько глотков. — Она едва сдерживала слезы. — Разве можно не есть? — И она поднесла ему ложку ко рту. Он через силу проглотил и судорожно сжал край одеяла.

— Сюань, — тихо позвала мать. Он сделал еще глоток, но тут его вырвало, и начался приступ кашля. Мать поставила чашку, поддержала ему голову.

Он закрыл глаза, хотел задремать, но мешала боль. Ни стонать, ни кричать он не мог, молча переносил страдания. От прикосновений материнской руки становилось как будто бы легче. И он думал сейчас только о матери, чтобы хоть на миг забыть о мучениях.

С улицы донесся треск хлопушек, которого давным-давно не было слышно в городе. Он то приближался, то удалялся, сливаясь с криками, песнями, смехом, как бывает во время радостных событий. Мать и сын сначала не придали этому никакого значения, но потом оба одновременно подумали: что случилось?

«Япония капитулировала! Япония капитулировала!» — закричал какой-то ребенок, ему вторил кто-то постарше.

— Сюань, ты слышишь? Слышишь? Япония капитулировала!