Избранное

Снеговики, дети, сурвачки[14]… Только что наступил Новый год, я живу в Софии, у меня сын, которому столько же лет, сколько было мне, когда я сидел съежившись в зарослях волчьего яблока на церковном поле в двух шагах от брода, рядом сидели глухонемая девочка и собака, а с конца поля было слышно, как дядя Гаврил говорит: «Аминь! Аминь!»… Мой сын играет во дворе с другими мальчишками, несутся крики, ребята дерутся пестрыми сурвачками, катают большие снежные шары, громоздят их друг на друга и сооружают снеговиков. Каждому снеговику они втыкают в бок по яркой сурвачке. Снег сыплется спокойно, ровно, монотонно, ввинчиваясь в оконные стекла, как тот человек из Старопатицы с цыганскими глазами, который завинчивался и развинчивался, удаляясь от церковного поля по дороге к деревне.

И вдруг, заглушив смех детей, доносившийся сквозь монотонную снежную завесу, раздался взрыв, за ним — крики, звон разбитого стекла, хлопанье дверей, визг, плач, торопливые шаги по лестнице, учащенное дыхание, снова крики, плач, сумятица, я открываю дверь, за дверью стоят дети, среди них и мой сын, мальчик-с-пальчик, лопоухий, в очках и со сломанной пополам сурвачкой. На его лице горят красные пятна, из-за его плеча выглядывает еще один мальчик, тоже с красными пятнами на лице. На лестнице появляются взрослые, как-то незаметно, точно густой дым, заполняют лестницу и что-то говорят о взрыве, говорят о глазах, говорят о «скорой помощи».

Дети стоят как каменные на каменной лестнице, меня словно толкает кто-то, я беру сына на руки, густой человеческий дым клубится мне вслед, я слышу издали, что дети, игравшие на дворе в снегу, увидели, как в одном месте что-то дымится и разбрасывает искры среди снега, они подошли поближе, и тут ото искрящееся взорвалось ослепительно ярко и обожгло детей — в первое мгновение можно было подумать, что это атомный взрыв. В новогоднюю ночь какие-то шутники устраивали фейерверк, используя старые охладители от моторов реактивных самолетов. При этих взрывах развивается такая высокая температура, что лопается роговица. Кто еще смотрел на взрыв? Только мой сын, остальные стояли к взрыву спиной. «Ты видишь?» — догадываюсь я спросить у мальчика и смотрю сквозь стекла очков, как глаза его краснеют и наполняются влагой. «Вижу, вижу!» — говорит мальчик; в глубине его налитых влагой глаз таится ужас. «А на улице видишь что-нибудь?» — спрашиваю я и показываю на улицу, поскольку я не уверен, что мальчик видит. «Вижу, — говорит он, — там лошадь, везет уголь… Ой, лошадь упала!»

Лошадь действительно упала.

Улица здесь круто поднимается в гору, возчик подпирал тяжелую подводу на резиновом ходу и стегал лошадь кнутом, подвода скользнула назад, лошадь стала боком, в следующее мгновение ось так вывернулась, что платформа угрожающе накренилась и опрокинулась лошади на ноги. Лошадь упала как подкошенная, послышался хруст ломающихся костей, глухое ржание и крик возчика: «Эй! Э-э-э-эй!..»

Двери ИСУЛа[15] встретили нас металлическим воем, мальчик пытался через мое плечо посмотреть, что с лошадью, и потом на лестнице все спрашивал меня, что будет с лошадью, поднимется ли она, не сломали ли ей ногу, почему что-то треснуло, почему лошадь всхлипнула, почему возчик сказал: «Эй!», почему телегу так тяжело нагрузили, а лошадь ведь выпрягут и не будут больше впрягать, правда? «Правда, правда!» — отвечаю я автоматически, заглядываю в одну дверь, в другую, но во всех кабинетах вижу только лаборанток и сестер, потом женщина и белом халате объясняет мне что-то насчет дежурного врача, дежурному врачу, мол, сейчас позвонят, он дома, его всегда вызывают по телефону.

Снег на улице продолжает завинчиваться и развинчиваться, стелясь ровно и монотонно, — ни дать ни взять человек из Старопатицы на крутой, продутой ветрами улице. Сквозь завесу снега видно упавшую лошадь, около нее остановилось несколько прохожих, в глубине улицы появляется машина, подъезжает к упавшей лошади, из машины выходит человек с портфелем.

Двери кабинета открываются, в кабинет входит строгая женщина, на ногах у нее одни носки, ее вытащили внезапно из теплой квартиры, она не успела обуться. Дежурная тут же принимается отсасывать шприцем кровь из вен мальчика и впрыскивать ему в глаза. Мой мальчик сидит, съежившись, на стуле, он стал совсем маленький, как запятая. Меня вдруг охватил страх и отчаяние, глаза мальчика покраснели, мне не на что было опереться, белый кабинет поплыл у меня под ногами, наверное, я был близок к обмороку.

Дежурная, не глядя на меня, очень строго сказала, чтоб я быстренько взял вон тот бинт, размотал его и аккуратно скатал, потому что он ей понадобится. «Побыстрей, — говорила она, — не копайтесь, пожалуйста, не больно ведь? — спрашивала она у мальчика. — Еще чуть, и кончаем, а ты молодец, просто герой, ну вот и слава богу!», а мне она приказывала: «Идите к окну, там светлее, и побыстрей, пожалуйста, потому что мы с этим героем почти кончаем. Только повнимательней, вы его перекручиваете, а не скатываете!»

«Да, да», — машинально сказал я и стал разматывать бинт, «Не поворачивайтесь к нам, — приказала мне дежурная, — у нас здесь маленький секрет. Правда, у нас секрет?» — спросила она мальчика. Тот ничего не ответил, наверно, только кивнул головой.

Некоторое время они молчали.

Я мял в руках бинт и смотрел в окно, как ровно и монотонно стелется снег, как он засыпает опрокинувшуюся подводу с каменным углем, людей, столпившихся у подводы, того человека с портфелем, присевшего на корточки рядом с лошадью. Я увидел, как он порылся в портфеле и вытащил оттуда большой шприц. Меня обдало горячим потом, разум независимо от всего случившегося холодно сопоставляет факты, сначала извлекает дежурную из ее квартиры, заставляя ее спешить по снегу, потом извлекает из квартиры ветеринара, чтобы он помог упавшей лошади, и, наконец, разум, хладнокровный, как лягушка, обрабатывает, сравнивает, разделяет и сопоставляет два случая — с мальчиком и с лошадью. Глаза у мальчика стали алые; я вижу, не оборачиваясь, как он сидит, скорчившись, точно занятая, впереди я вижу сквозь снег, как лошадь поднимает голову, неловко повернув ее, и вдруг роняет. Люди один за другим расходятся, рядом с опрокинувшейся подводой и неподвижной лошадью остается только возчик. Я знаю, что сломанная кость у лошади не срастается и пострадавшее животное в таких случаях убивают.

Лошадь лежит и постепенно остывает, снег на ней становится все белее, он почти уже не тает…

Он уже совсем не тает.

«Мы готовы! — говорит дежурная. — Можете дать бинт».

Я обернулся и увидел на стуле ту же запятую с белой повязкой на глазах и странным выражением лица — спокойным, смягченным, притихшим, мечтательным и скорбным.

Я взял сына на руки, чтоб унести его из кабинета, он спросил: «Папа, это ты?»…

И потом он всегда сразу же узнавал меня среди других людей, мы с женой дежурили в больнице и днем и ночью, в сущности, не было ни дня, ни ночи, а унылая и монотонная смена света и темноты.

Однажды утром я повел мальчика за руку по длинному коридору в рентгеновский кабинет, там надо было подождать, мальчик сел в коридоре на корточки, привалившись спиной к стене. Кроме нас, никого там не было, и я тоже сел на корточки рядом с ним, продолжая держать его за руку. Сестра прошла по коридору, стуча каблучками, мальчик прислушивался, наклонив голову в ту сторону, куда удалялись гулкие шаги сестры. И тогда он спросил меня, что стало с лошадью. Лошадь убили и убрали с мостовой, приехали другие лошади с пустой подводой, перегрузили на нее уголь, подводу увезли, и снег засыпал все следы происшествия. Лошадь убили, но мальчику я сказал, что ее выпрягли, поставили на ноги, что возчика очень ругали, а он, бедняга, никак не мог оправдаться, и что потом то, кто его ругал, стали толкать подводу и выкатили ее на самую горку, а лошадь шла сзади и беззаботно помахивала хвостом.

Мальчик улыбался под белой повязкой.

14

Сурвачка — разукрашенная кизиловая веточка, которой ударяют по спине, поздравляя с Новым годом.

15

ИСУЛ — Институт усовершенствования врачей.