Избранное

— Ну скажите на милость, — спросил я строго, — какое отношение может иметь антиклерикализм к лошадям?

Он яростно заскреб в затылке, застонал и замотал головой.

— Как знать! Когда речь заходит о религии, у ирландца мозги сдвигаются неизвестно куда… Скажите, вы когда-нибудь слышали о процедуре, именуемой «Представление суду доказательств по делу»?

Тут только до меня дошло, как больно он уязвлен.

— Не собираетесь ли вы обратиться с этим в суд? Это было бы идиотство!

— Слушайте! Мне в высшей степени наплевать, какие гадости про меня говорят, но мне необходимо знать, кто это написал. Если я не обнаружу автора, я буду до конца жизни своих лучших друзей подозревать.

— Ну что ж, — сказал я, допивая свой стакан и вставая. — Ни пуха вам, ни пера!

Пару дней спустя я увидел его на О’Коннел-стрит. Он двигался мне навстречу, сияя радужной улыбкой.

— Я напал на след! — закричал он еще издали. — Чутье меня не подведет… — Он затараторил, и я успел сообразить, о чем идет речь, пока он объяснял мне, что ему удалось заколотить дружбу с девицей из редакции «Сан». — Никто из тех, кого я подозревал, неповинен в этом. Знаете, кто, по-моему, написал статью?

— Бог его знает. Да по мне, хоть бы вы сами.

Он бурно расхохотался:

— Вот это была б реклама, если бы я мог объявить себя автором! — Но тут же взгляд его посуровел. — А ведь они вполне способны сказать, что это я. Если бы рассчитывали, что им поверят. Нет! — Он схватил меня за руку. — Это женщина написала. И как я сразу не догадался по словарному составу!

— Кто же она?

— Не знаю, — грустно признался он.

— Так что же вы говорите…

— Мне это во сне приснилось. Я так и вижу ее длинную, узкую костлявую руку, сжимающую карандаш, которая высовывается из-за красной занавески. И золотой браслет на запястье запомнил.

— А вы не отдернули занавеску, чтобы посмотреть, кто там?

— Уж я дергал, дергал, — горячо заверил он меня. — Господи, да я всю ночь напролет только тем и занимался.

— Видно, занавес был железный, — с горечью предположил я. — Бросьте вы это дело, Айк, а то еще свихнетесь.

Он вцепился обеими руками в поля шляпы и нахлобучил ее на глаза, словно устраняясь от мира.

— И свихнусь! — заорал он так громко, что прохожие стали оборачиваться. — Да, я спячу, рехнусь, тронусь рассудком, если не узнаю, кто написал этот гнусный пасквиль!

— Послушайте, — взмолился я. — Ну какое это может иметь значение? Никто, кроме вас, об этом и не помнит. Дело прошлое, и не о чем больше говорить. Ну и потом, даже если вы вдруг выясните, кто написал статью, что вы сможете предпринять?

Он сложил руки на груди и посмотрел вдоль О’Коннел-стрит — так Наполеон обозревал Атлантический океан с острова Святой Елены.

— Я бы написал на него эпиграмму. О, я б из него котлету сделал, места живого б не оставил. Если уж на то пошло, — он подмигнул мне, — я это уже сделал. На днях сел вечером и сочинил десять эпиграмм на десять человек, которые, на мой взгляд, могли бы написать ту статью. А может, я возьму да и опубликую их все скопом, а если кто примет какую-нибудь на свой счет, что ж, на здоровье!

И прежде чем я смог остановить его, он успел громовым голосом продекламировать четыре ядовитых четверостишия об «Ирландских бардах и горе-критиках». Я взял его за руку.

— Айк, вместо одного врага, вы наживете десять. Зайдем-ка лучше в бар. Позвольте мне поговорить с вами, как отец с сыном.

Мы вошли в бар «Муни», и я по меньшей мере полчаса убеждал его. Я сказал, что никому из пишущих этого не миновать. Сказал, что человеку недостаточно толстокожему и думать нечего жить в маленьких странах вроде нашей. Сказал, что важен для человека только его труд. Да простит меня бог, но я заверил его, что «Роль ирландской лошади в истории Ирландии» написана мастерски и что вот это и есть самое главное. Развивая эту тему дальше, я вывел стройную теорию, что из всего можно извлечь выгоду: вместо того чтобы горевать из-за дурацкой статьи, сказал я, пошел бы он лучше домой и написал бы юмористический рассказик об этом для «Даблин опинион», нет сомнения, он сумеет написать его отлично. Понемногу я создал новый образ — Дигнам solus contra mundum [76]. Он соглашался с каждым моим словом. Мы расстались сердечно. Он был в превосходном настроении.

Три дня спустя я встретил его снова. Он приближался ко мне широкими шагами, улыбаясь во весь рот. Еще издалека он взревел, как судовая сирена, приветствующая встречный пароход.

— Я выяснил, кто этот мерзавец! Малвени! Мой приятель прямо обвинил его, и он не стал отпираться.

— Отлично! Значит, вы теперь удовлетворены?

— Да. Теперь мне наплевать. Господи, да у этого типа мозги находятся в месте, на котором сидят. Разве может его писанина кого-нибудь обидеть!

— Да и вообще все это дело выеденного яйца не стоит.

— Вот именно.

— Великолепно! Значит, все прошло.

— Прошло и быльем поросло.

— Ну и прекрасно!

— Я открыточку ему послал. Чудо, а не открытка.

— Не может быть!

— А вот представьте! — Он хихикнул. — Послал! И написал на ней как раз то, что только что вам сказал: «У тебя что в голове, что в заду — все едино!» Отправил без конверта. Хулиганский поступок! — Он так и сиял. — Просто возмутительный!

И разразился хохотом.

— И подписались?

— Нет. Нашли дурака! Пусть-ка голову поломает. Это ему только на пользу пойдет. А что? Правда! В глубине души он вовсе неплохой парень.

И пошел дальше вприпрыжку, счастливый, как ребенок. Я пошел к «Муни». Там у стойки сидел Малвени, посасывая пустую трубку и глядя перед собой. Кустистые брови его казались чернее ночи. Я хотел было дать задний ход, но он заметил маневр и окликнул меня. Рука его нащупывала нагрудный карман.

— Я вот получил непонятнейшее послание, — сказал он хмуро.

Я не слышал, что он говорил еще. Ясно было одно — эти люди неисправимы. Ясно, что все, что я мог разумного сделать, — это вывести их всех в сатирическом рассказе. Вот только найдется ли издатель, который согласится опубликовать его без подписи.

ПЛЕТЕНОЕ КРЕСЛО

©Перевод И. Гурова

Каждую осень мне вспоминается плетеное кресло, которое, лишившись сиденья, много лет томилось на чердаке дома, где промелькнуло мое детство.

Кресло это для меня неразрывно связано с огромным мешком — его каждый октябрь возчик со стуком сбрасывал на пол в кухне. Я тогда был совсем крохой, и мешок доставал мне до лба. Он прибывал «из деревни» — так сказать, дипломатический представитель полей в городе. От него пахло пылью и яблоками. Верхняя его половина бугрилась картошкой, а нижняя — под прокладкой из сена — бугрилась яблоками. Мать при его появлении всегда радовалась и чуть-чуть грустила — ведь мешок присылали с ее родной фермы. Она вся сияла гордостью, потому что у нее была, по ее выражению, «опора», нечто куда более исконное и непреходящее, чем городские улицы. Но тут горло ей сжимала тоска от воспоминаний — от такого знакомого запаха сена и картошки и яблок из сада за домом. Отец тоже был родом с фермы и тоже радовался этим дарам земли. И когда они вместе наклонялись над мешком в кухне посреди шумного города, к ним возвращалось все то, из чего слагалась их молодость. Они улыбались, смеялись, сыпали словами, каких весь остальной год не употребляли, — словами, для меня полными волшебства: поздний сев, клевера, заливной луг, удобрения, межи, клубни. И еще названия сортов картофеля, ну точь-в-точь названия полков: «Британский королевский» или «Знамя Аррана» — так, во всяком случае, казалось мне. А мои родители в эти минуты вновь становились юной парочкой. Когда они наклонялись над мешком, словно согревая об него руки, они были безмерно счастливы, полны нежности, снова влюблены друг в друга. А я считал их ужасно старыми. Теперь, оглядываясь на прошлое, я полагаю, что им было тогда не больше сорока двух, сорока трех лет.

76

Один против всего света (лат.).