Свидетель защиты

— Опять улики против Кушелевича? Но мы установили, что стреляли с того берега…

— Мы этого не установили, — перебил Андрей Аверьянович. — Мы пришли к заключению, что могли стрелять с того берега, что это не противоречит заявлению Кушелевича, будто звук выстрела он услышал справа от себя. Так могло быть. Но у нас нет никаких доказательств, что так было. Сами понимаете, искать на том берегу следы, вещественные доказательства после такого ливня, спустя столько времени — бесполезно.

— Час назад мне казалось, что мы уже бесспорно установили правоту Кушелевича, — Валентин Федорович развел руками. — На самом деле мы ничего не имеем.

— Не совсем так, — Андрей Аверьянович крикнул Порохорову, чтобы тот покинул свой пост, а сам направился к палатке. — Не совсем так, — повторил он, когда Валентин Федорович смог идти рядом. — Я почти убежден, что Кушелевич не стрелял в Моргуна. Говорю — почти потому, что в цепочке рассуждений, приходивших мне в голову сегодня ночью, недостает нескольких звеньев.

— Поза Моргуна? — спросил Валентин Федорович.

— И это смущает. Но — поза Моргуна — не самая трудная из задачек, которые тут возникают. Вернемся в город, повидаюсь с Кушелевичем, и он прольет свет на эту загадку. Сложнее другое: почему выстрелили в Моргуна, а не в Кушелевича, хотя все, кто балуется здесь с ружьишком, скорее всего должны были стрелять именно в Кушелевича? Не обольщаюсь, но полагаю небесполезным заглянуть в поселок Желобной. На обратном пути мы можем это сделать?

— Можем, крюк не такой уж большой.

— Вот и хорошо, не будем терять времени.

Минут через двадцать тронулись в путь.

Когда переправлялись через Чистую, Прохоров вел лошадь Андрея Аверьяновича в породу. Большая вода ушла, но все-таки поток был бурлив и мутен, и кони шли трудно, особенно тяжело приходилось жеребцу Прохорова — он первый принимал на себя напор течения, беря наискосок, грудью пробивался к берегу. Под его прикрытием Гнедко шагал безбоязненно, и все обошлось благополучно, только намок Андрей Аверьянович до пояса.

Выбравшись на берег, всадники, спешились, вылили воду из сапог, выкрутили брюки и тронулись дальше. Андрей Аверьянович чувствовал себя уже бывалым наездником и, когда штаны на нем пообсохли, согрелся и в безопасных местах ухитрялся даже подремывать в седле.

Тропа в Желобной сворачивала за несколько километров до кордона.

— Поезжайте на кордон, — предложил Андрей Аверьянович директору заповедника, — и ждите нас там, а мы с Иваном Николаевичем пропутешествуем в поселок.

— Не возражаю, — сказал Валентин Федорович. — Пока вы там будете путешествовать, мы с Филимоновым форельки половим.

7

Поселок Желобной несколько лет назад был поселком лесопункта. Теперь лес тут не рубили: по берегу реки его уже свели, высоко в горы лезть дорого и несподручно, тем более что правила рубок стали жесткими — сплошных лесосек не дают, выборочно — на здешних склонах леспромхоз еще не изловчился.

Население поселка сократилось, но он не опустел вовсе, как это случается с некоторыми бывшими лесопунктами. Жили здесь семьи наблюдателей заповедника, семьи лесорубов, работавших на соседних лесопунктах. Были люди без определенных занятий, в том числе и молодые: одни ждали, когда придет их время служить в армии, другие собирались с мыслями после армии.

Были в поселке дома заброшенные, с заколоченными ставнями, но многие отличались прочностью и ухоженностью. И скот здесь водился, и птица бродила по улице, и магазинчик торговал бойко.

— В городе, чтобы узнать подноготную целого района, — сказал Андрей Аверьянович, — надо суметь разговорить маникюршу.

— Тут маникюрши нет, — отозвался Прохоров, — тут есть тетка Эльмира, продавщица в магазине.

— Вы с ней знакомы?

— Не так с ней, как с ее сожителем. Мы к нему сейчас и наладимся.

Дом продавщицы Эльмиры стоял на отшибе, отступив из общего порядка к самому лесу. Большинство строений в поселке сборные, обмазанные глиной или оштукатуренные; дом, к которому подъехали Прохоров и Андрей Аверьянович, был срублен из пихтовых стволов, покрыт дранкой, наличники на окнах резные, замысловатого рисунка, крыльцо тоже изукрашено резьбой.

— Чья это работа? — спросил Андрей Аверьянович.

— Ипатыча, — ответил Прохоров.

— Он что же, из ярославских или владимирских? Там такие наличники делают.

— Точно, из тех краев, после войны здесь осел.

Они спешились и привязали лошадей к изгороди. На крыльце появился крупный русобородый мужчина. Лет ему было пятьдесят с небольшим. Легко переставляя деревянную култышку, ремнями пристегнутую к правому бедру, он сошел с крыльца, поздоровался и пригласил в дом.

В просторных сенях стены были заняты инструментом, на видном месте висела коса. В горнице бросалась в глаза большая русская печь, аккуратно побеленная; загнетка задернута ситцевой занавеской. Чисто выскоблен деревянный стол, прочны табуретки вокруг стола и у стен. На стене — ружье и патронташ.

Занавеска висит и на дверном проеме, ведущем в другую комнату. Сейчас она не задернута, и видны фотографии в темных рамках, край деревянной кровати с горой подушек. Пол деревянный, без щелей, тоже чисто выскоблен и вымыт, доски не скрипят, не прогибаются. Пахнет печеным хлебом и какой-то травой.

Понравилось Андрею Аверьяновичу в этом доме — добротно, аккуратно, чисто, витал здесь дух центральной России, которую он так любил.

Ипатыч пригласил гостей садиться, а сам, откинув за печкой люк, полез в подвал и достал соленые огурчики, маринованные грибы, квашеную капусту, все это было пахучее, ядреное, такое аппетитное, что сама собой во рту скапливалась голодная слюна.

Появились на столе графин с прозрачной жидкостью и графин с желтоватой, мясо с чесноком и душистый хлеб, выпеченный в русской печке.

— Закусим, — пригласил Ипатыч. — Эльмира моя придет не скоро, ждать ее не будем.

— Откуда она родом? — спросил Андрей Аверьянович. — Имя у нее, вроде, не русское.

— Родом она, как и я, — ответил Ипатыч, — из Ярославской области, а имя от нее независимо: родитель дал. Самого родителя звали Панкратом, и это прозвание ему не нравилось, потому как он был сильно привержен ко всему новому и поповские имена не признавал. Свое имя менять он не решился, а дочь нарек Ревмирой, что означало Революция мира, или по-другому Мировая революция. Ну, кличут ее больше Панкратьевной, а то Эльмирой, — привычней уху и выговаривать легче.

Выпили по стопочке из графина светлого. Андрей Аверьянович с непривычки поперхнулся.

— Это из диких груш, — пояснил Ипатыч, — ракой прозывается. Мутноватая получается и с душком, а я достиг чистоты, — он потянулся налить еще по одной, но Андрей Аверьянович заробел и попросил из другого графина, в котором было сухое вино.

— Имя у нее чудное, — выпив еще по одной, продолжал Ипатыч, — а воспитал Панкратьевну родитель правильно: хозяйка она хорошая, все эти соленья-варенья ее рук работа. И чистоту любит. А это для бабы первое дело. Мы с ней еще на фронте сошлись-то, когда я об двух ногах был. Она меня не бросила, когда мне ногу-то оторвало, разыскала в госпитале и сюда увезла. В свою Ярославскую мы не поехали, после войны там и на двух-то ногах мужики еле стояли, а мне с одной и соваться туда не стоило. А тут у нас корешок фронтовой жил, звал приезжать. Мы и приехали. По первости и здесь было несладко — после немца разор кругом. Потом ничего, обжились. Я по плотницкому делу, по столярному, корзины из прутьев могу изготовить всякие. А она по торговой части пошла, у нее это получается.

Ипатыч успевал и говорить и закусывать. Ел аккуратно, вкусно, приятно было на него смотреть. Андрей Аверьянович смотрел и слушал, выказывая интерес к тому, что рассказывал хозяин. Прохоров, боясь, что Ипатыч так и не доберется до дела, их интересующего, попытался вмешаться, но Андрей Аверьянович сделал знак, чтобы он не вмешивался, и таким тоном, будто его больше ничего на свете не занимало, спросил, почему же Ипатыч не узаконил до сего времени свои отношения с Ревмирой Панкратьевной. Хозяин на это ответил охотно: